«Нравственным уликам нужно давать предпочтение перед вещественными… У всех людей… есть по пять пальцев, которые могут сжаться в кулак и схватить нож, но из этого не следует, чтобы всякая здоровая рука могла наносить удары; наносит удары только рука, привешенная к такому телу, внутри которого живет дух развращенный, который не знает удержу перед всякими страстями и всякими соблазнами. Я полагаю, что прежде всего нужно изучать человека…»
Вот это находка! Саня посмотрел, кому принадлежат эти слова, несомненно призванные украсить его очерк. Это из выступления знаменитого Плевако по делу Лебедева…
— Ухожу я, товарищ корреспондент. Комнату должен запереть, — истощил свое терпение Венедиктов.
— Извините. Спасибо. До свидания, — произнес было Саня весь необходимый, по его мнению, в таких случаях набор вежливости. Но в кабинет вошел его хозяин.
— Нет, Саня, сегодня пресс-конференции не будет. Будь здоров. После приезда из командировки — милости прошу.
— А когда вернетесь, Павел Иванович? — сразу погрустнел Саня.
— Жди через пару недель. Или несколько позже. Как выйдет.
— А далеко отправляетесь?
Старший лейтенант развел руками: эх, Саня, Саня! Ну как же ты можешь задавать подобные вопросы при задержанном…
При всей своей идущей от малого житейского опыта, простодушной прямолинейности Саня Киржач шел все же по верному пути. Судя по всему, из него должен выйти настоящий газетчик. Он немало искал в МУРе и в ОБХСС того, кто достоин стать как бы собирательной фигурой оперативного сотрудника советской милиции наших дней. И чутье, интуиция, нюх журналиста — как хотите считайте, — но они его привели к цели.
Павел Калитин меньше всего думал о том, что всепоглощающая любовь, да, именно всепоглощающая, другого более точного слова не найти, что эта любовь к профессии, какая-то истовая увлеченность ею принесут ему известность в милицейских кругах, будут отмечены, поощрены. Пока они приносили ему, правда, далеко не одни лавры.
Тот же Саша Киржач в минуту откровенности поведал Павлу историю о своих, тоже нелегких, первых шагах в многотиражной газете. Редактор сразу решил попробовать, «чем дышит» новый литсотрудник, и поручил ему писать передовую статью. В номер! Саня сел и сделал ее… за два часа.
— Ты, юноша, пропал, — сокрушенно качая головой, сказал Сане ответственный секретарь — он же и заместитель главного редактора и литсотрудник, ибо весь «творческий аппарат» газеты состоял всего из трех человек, — на передовую положено минимум весь рабочий день, а то и два. Теперь главный заставит тебя не за два, а за час создавать очередной материальчик…
Павел вспомнил об этом рассказе Сани в самолете, по пути в Якутию. Примерно то же самое произошло и с ним самим. Чем сложнее, запутаннее было преступление, тем с большей охотой сам вызывался он заниматься этим делом. И не было еще пока случая, чтобы пришлось отступить. Может, потому, как только возникала необходимость направить кого-либо по следу особо опасного или изворотливого преступника, в управлении говорили:
— Калитин.
Он был сам виноват в том, что его никогда в такой ситуации не спрашивали: может ли он, как у него складываются служебные или домашние дела. Когда говорили: «Надо», он отвечал: «Хорошо». И весь, целиком отдавался новой задаче, не умея отогнать от себя мысли о перипетиях дела даже ночью, мучаясь неудачами, готовый буквально зубами распутывать неподдающийся узел. Когда Лида в такие часы его сосредоточенных раздумий обращалась к нему, он или совсем не реагировал, или отвечал невпопад. А больше всего отделывался односложными: «да», «нет», «конечно». Лида говорила — «одержимый».
А как тут не быть одержимым, когда люди иной раз становятся самыми настоящими зверьми. Совершают страшные преступления и бродят потом по свету безнаказанные, непойманные, глумясь над своими преследователями. А эти преследователи знают, что звери в любой миг могут проявить свой нрав. И у них, этих преследователей, буквально раскалывается голова от гипотез, версий, идей, которые приходят одна за другой, просвечиваются рентгеном логики и отбрасываются как негодные либо проверяются и вновь оказываются не теми. А опасный преступник ходит где-то рядом. День, неделю, месяц, другой…
…Было раннее, безветренное и ясное августовское утро. Редко кто из москвичей не знает Останкинского парка, его дубрав, озер, расположенного рядом Ботанического сада с его буйством цветов, Выставки достижений народного хозяйства, огромная территория которой может поспорить и с парком и с Ботаническим садом ухоженной пышностью своего зеленого убранства.
Солнце уже давно взошло, но еще не пекло, а чуть пригревало, высвечивая на листах, стеблях и лепестках мириады росяных брызг. Тишина была такой полной, что ее не нарушали, а как-то дополняли разноголосые переливы птиц, шуршание шин одиноких еще автомашин да четкие удары каблуков об асфальт тротуаров редких прохожих.
На платформе Останкино ожидали электричку первые пассажиры. Еще один вышел из ближнего лесочка и заторопился по тропинке, услышав, видимо, шум приближающегося состава. Неожиданно этот человек закричал. Когда кричит от испуга женщина, то и тогда к ней сразу бывает обращено всеобщее внимание, хотя, как правило, в этом внимании немало скепсиса: какой-нибудь лягушонок или крошка полевая мышь тоже могут вызвать бурную реакцию слабого пола. Но когда раздается полный ужаса внезапный крик мужчины, то, значит, наверняка случилось что-то из ряда вон выходящее.
Прохожий наткнулся на труп девушки. Она лежала лицом вверх, широко открыв остекленевшие глаза. Ее задушили. Смерть наступила, по всей вероятности, несколько часов назад. Это уже подтвердили позднее медики-эксперты. Они установили также, что убитой примерно 18—19 лет.
Больше ничего. Ни о личности убитой, ни о причинах преступления. И разумеется, даже намека какого-нибудь на то, кто мог быть убийцей.
Август миновал… Еще быстрее промелькнул погожий сентябрь… Отморосил дождями, прерываемыми редкими солнечными окошками, второй месяц осени… Будто в один большой день спрессовался праздничный ноябрь… Только в декабре, на шестой месяц после убийства, вдали забрезжила и стала все более проясняться какая-то определенность. Одна-единственная… Нет спора, Шерлок Холмс у Конан-Дойля весьма удачно сравнивает работу детектива с известными принципами корреляции органов Кювье. Он пишет:
«Подобно тому как Кювье мог правильно описать животное, глядя на одну его кость, наблюдатель, досконально изучивший одно звено в цепи событий, должен быть в состоянии точно установить все остальные звенья, и предшествующие и последующие».
Должен… Но всегда ли в состоянии? Одна частичка найдена, а общей картины не получается. Еще отдельные предшествующие частички как-то складываются. А насчет последующих все это время было весьма туго…
Что удалось раздобыть ребятам Калитина и ему самому? Жила в поселке возле станции Болшево девятнадцатилетняя Аня Мошкина. Жила у тети, родители у нее умерли вскоре после войны. Нрав у девушки был веселый, общительный. Работала в Москве сортировщицей на мясокомбинате. Значит, каждый день дважды — с Ярославской на Ленинградскую железную дорогу и обратно. Ездили всегда большой компанией — так и сговаривались с девчатами: в каком поезде и в каком вагоне встреча. В пути делились разными девичьими тайнами, шутили со случайными попутчиками, тихонько пели полюбившиеся песни, особенно по вечерам, когда возвращались с работы.
Подруг у Ани Мошкиной, с которыми она коротала путь-дорогу, оказалось немало. Жили они в большинстве своем на разных станциях Ярославской дороги. Да на комбинате нашлось порядком девчат, знавших Аню. Со всеми этими девушками терпеливо беседовали сотрудники милиции, разыскивая малейшие детали, которые могут помочь напасть на след преступника.
Выяснилось, что в начале лета, когда девчата ехали на работу, в электричку сел на станции Мытищи интересный молодой человек. Высокий, худощавый и с большими такими черными глазами. Попросил подвинуться и присел рядом с Аней Мошкиной. Присел — и глаз с нее не сводит. Она — туда, сюда, даже вскочила и убежала в тамбур. Он за ней.
