Потом Павел встал на стул, чтобы лучше разобрать мелкий шрифт под картиной:

Казалось бы, ничего особенного — несколько веток только что сорванной сирени, небрежно кинутых в высокую четырехгранную вазу. Но, раз взглянув на картину, трудно было от нее оторваться. Даже скупые черно-белые тона фотографии не могли умалить нежной красоты удивительно объемно выглядевших на густом темном фоне картины пушистых соцветий, как бы изнутри озаренных солнцем. И таким странным казалось теперь присутствие этого фотоснимка среди протоколов допроса, заключений экспертиз, показаний свидетелей и других документов пухлого уголовного дела, дела о преступлении, чудовищном по своей бессмысленности и жестокости.

Да, пожалуй, это дело было связано для Павла с одним из самых сильных впечатлений за все время его работы в МУРе. Еще долго потом заставляло оно его мысленно возвращаться к тому вопросу, что встал тогда перед работниками розыска.

А началось все обычно: с тревожного звонка. Жильцы одного из домов в Колпачном переулке били тревогу. Григорий Нестерович Козлов, слесарь завода «Серп и молот», собираясь рано утром на работу, проходил мимо расположенной рядом с парадной дверью комнаты, где жила престарелая, всеми соседями очень уважаемая учительница-пенсионерка Бронислава Казимировна Данковская.

— Мне показалось, что я слышу не то тихий, чем-то заглушенный стон, не то плач, доносившийся из комнаты Данковской, — торопливо рассказывал по телефону Козлов. — Дверь у нее заперта на английский замок. Стучусь — не открывает. И тогда я заметил тоненький ручеек, сочившийся из-под двери. Это кровь, честное слово, кровь…

Сотрудники милиции появились быстро. С ними вместе пришли и понятые — работники домоуправления. Взломали дверь. Завернутая в большую камчатную скатерть, очевидно сдернутую со стола, владелица комнаты, маленькая, сухонькая старушка, лежала головой к порогу, а под ней расползалась большая лужа крови. Данковская была еще жива и изредка негромко стонала.

Медэксперт, прибывший с оперативной группой, оказал крайне необходимую первую помощь: у потерявшей много крови старой женщины уже отказывало сердце.

В сознание Данковская не приходила. Сильный удар каким-то металлическим предметом в переносицу рассек ей кожу, вызвал обильное кровотечение из носа и рта и, по всей вероятности, сотрясение мозга. «Скорая помощь» увезла пострадавшую в больницу.

Старушка жила одиноко, очень скромно. Никаких сбережений не имела. Всем соседям было известно, что она отрывала от себя каждую копейку и посылала сыну покойной сестры, учившемуся в Ленинграде.

Старенький телевизор с линзой стоял на полу, упакованный в простыню, взятую с постели. Злоумышленник, очевидно, хотел его унести с собой, но по каким-то причинам раздумал. Странное преступление. Если Данковскую собирались ограбить, то почему даже не отомкнута торчащим здесь же ключом дверца шифоньера и оттуда ничего не взято? Закрыты ящики маленького секретера. А там, по словам соседей, Бронислава Казимировна неизменно хранила пенсию и держала шкатулочку с часами и своей единственной драгоценностью — гранатовым гарнитуром, доставшимся ей в наследство от матери.

Никаких следов своего пребывания в комнате преступник не оставил. По крайней мере пока их обнаружено не было. Стоп! Павел заметил на смятой подушке в углу постели короткий и прямой каштановый волос. Очень бережно, двумя спичками, он уложил волос в специальный пакетик. Неужели преступник дошел до такого цинизма, что, убив, как он считал, свою жертву, потом спокойно улегся на ее постель и заснул?

При более тщательном осмотре комнаты нашлись и еще улики. Оставалось «немногое»: обнаружить того, кто покушался на жизнь Данковской. А для этого прежде всего необходимо было уяснить, понять, докопаться до того, что толкнуло преступника на злодеяние. Корысть? Какие-то личные счеты? А если кто из соседей или учеников?

Пунктуальная женщина вела точные записи своих занятий с учениками, которым она по-прежнему помогала совершенствоваться в немецком и французском языках. Два-три раза в неделю, обычно по вечерам, но иногда и днем, к ней заходили и взрослые люди и подростки. Чтобы не беспокоить жильцов, Данковская даже провела звонок прямо к себе в комнату. Сама открывала парадную дверь своим посетителям, и соседи обычно не знали, когда и кто к ней приходит и когда уходит.

Прислоненная к календарю, стояла на столе перед Павлом фотография с репродукции картины Мане. И чтобы он ни делал, чем бы ни занимался после происшествия в Колпачном переулке, пусть где-то подспудно, на втором плане, все равно грызли одни и те же вопросы: как бы сегодня же, сейчас, немедленно обнаружить и схватить преступника-изверга; что надо сделать, чтобы не ошибиться в поисках, не уйти в сторону?

Павел поднял трубку, чтобы ответить на один из десятков за день телефонных звонков.

— Калитин слушает.

— Здравствуйте, Павел Иванович. Застал все-таки. А говорили — вы в городе. Разрешите заскочить? Я у вас на этаже.

— Если действительно ненадолго, то заходи.

Звонил Саня Киржач, литсотрудник многотиражной газеты управления. Называлась она «На боевом посту» и на своих маленьких четырех полосках умудрялась помещать немало дельных материалов. Саня был очень юн. И то, что он не выпускал изо рта длинный мундштук с сигаретой, только подчеркивало его молодость. Но было в Сане нечто такое, что заставляло прощать и наивность вопросов и внезапные наскоки в самые неподходящие часы горячей работы. Не проявлялось, очевидно, у Сани сугубо потребительского отношения к материалу будущих корреспонденции — очерков ли, репортажей, которое так раздражает всех, кто должен по долгу службы терпеть напор газетчиков. Саня же вместе со всей милицейской братией болел ее бедами, радовался, когда что получалось как надо. Он был свой. И повышенную любознательность Сани скрепя сердце терпели.

— Очень прошу вас, Павел Иванович, — влетел Саня в комнату, — хоть несколько слов о деле «таксистов». Даем в номер.

— Не выйдет сейчас, Саня. Плоховато со временем. Да и вообще, лучше бы тебе полковник Горбунов сам все рассказал.

— Ох, Павел Иванович, выручите. Пусть не на очерк, а на расширенную информацию потянет. А то редактор из меня компот сделает.

— Так уж и компот?

— Цветное слово. Я и так крепенько махнул мимо.

— Здорово махнул?

— Вполне прилично. Тридцать четвертое отделение милиции в отчете о происшествии обозвал сорок третьим.

— Да-а-а…

— То-то и оно. А все знали, что речь идет о событиях именно в тридцать четвертом. И ответственный секретарь. И редактор. А пропустили. И я сам обнаружил ошибку только в свежем номере.

— Надо же. Невнимательный, значит, у вас народ.

— Ничего подобного. Внимательный. Просто тенденция такая.

— Ага. Тенденция, выходит.

— Я не шучу, Павел Иванович. Любого газетчика спросите. Это очень опасная закономерность: ошибка в оригинале статьи нередко проходит незамеченной сквозь все контрольные читки.

— Такое и у нас, у юристов, бывает. Схватимся за первую версию, и как пелена на глазах, пока в тупик не зайдем.

— Вы, Павел Иванович, «таксистов» имеете в виду?

— Э, Саня, то уже быльем поросло. Историей стало. Новые «таксисты», или как их там обзовем, покоя не дают.

— Мне бы, Павел Иванович, хоть на полсотни строк насчет прежних «таксистов».

— Ладно. За то, что ты меня, кажется, на кое-какую полезную мысль натолкнул, будет тебе информация. Располагайся поудобнее и доставай блокнот…

Вечером Павлу позвонил полковник Соловьев.

— Как с ночной экспедицией? Порядок?

— Что с вами? — забеспокоился Павел. Как будто бы Степан Порфирьевич. Но говорит голосом, совсем не похожим на свой обычный густой спокойный басок, а тихо, как-то с придыхом. Начальнику отдела после санатория стало лучше, и он появился было на работе. Вскоре, однако, болезнь вспыхнула с новой силой, и врачи не разрешали даже вставать с постели. Но полковник был полностью в курсе всех событий в отделе и всячески старался влиять на ход их.