По прежним своим «гастролям» в Москве Корнилов помнил, что самым подходящим местом для встречи барыги должна быть «толкучка» на Преображенском рынке. Но напрасно он день за днем появлялся здесь. Больше пяти минут на рынке не маячил, никому глаза не мозолил. Заходил в одни ворота — выходил в другие. Нет никого, кто мог бы вступить с ним в желанный контакт. Разве что вот тот старикашка, да уж больно он неказистый. Худой, лет шестидесяти, не меньше, а то и много больше. Низкорослый, еще и согбенный к тому же, он казался совсем карликом. Перчатки под мышкой вместе с мешком из серой холстины. Медленно, шаркая, идет по рынку или стоит в очереди за чем-нибудь съестным. Глаза совсем спрятались под нависшими седыми бровями. И редко-редко водянистые серые зрачки зорко обегают кишащую вокруг людскую разношерстицу.

— Не купишь, папаша?

Улучив момент, когда старик оказался на месте, более или менее огражденном от посторонних взоров — между глухой задней стенкой палатки и высоким забором, — Корнилов протянул ему вытащенную из-под пиджака нейлоновую рубашку. Старик посопел недолго, разглядывая ее, и опустил в мешок. Из тряпицы, застегнутой английской булавкой, достал пятерку. Молча ткнул ее в руку Корнилову и зашагал прочь.

Через неделю старик купил пиджак и так же заплатил Корнилову в несколько раз меньше его настоящей стоимости. Еще через неделю, десяток дней Корнилов там же, у палатки, напрямик спросил:

— Будешь брать регулярно? Могу носить и побольше.

Старик поджал губы. Подумал. Кивнул головой. Видно, он присмотрелся к Корнилову — тот не раз ловил на себе его взгляды, когда проходил по рынку. Неожиданно басовитым, но каким-то утробным, стиснутым голосом старик проскрипел:

— Вторник, пятница. В два часа дня. На скамейке возле автобусной остановки.

И назвал улицу, которая находилась немного в стороне от рынка. Здесь, вблизи Сокольников, на площадке, открытой со всех сторон, так что никто и никак не смог бы подойти сюда незамеченным, и стали они поначалу встречаться.

Старик не терпел опозданий, так же как сам не появлялся на месте свиданий хотя бы на минуту раньше. Он так умело рассчитывал, что ровно в два часа подкатывал на автобусе. И если Корнилов уже сидел на скамейке, не оглядываясь, своей шаркающей нетвердой походкой совсем дряхлого человека, неторопливо направлялся по асфальтовой тропе к деревянному домику общественной уборной. Там он брал, не осматривая, вещи, которые Корнилов приносил либо упакованными в пакет, либо вынимал из-за пазухи. Спрашивал, что принес, и отдавал всегда лишь часть денег, окончательно рассчитываясь при очередной встрече. За дефекты в вещах безжалостно вычитал из той и без того мизерной суммы, которую давал: скажем, за новый костюм ценой в 150—180 рублей он платил всего 30—40.

— Совесть, папаша, надо все же иметь, — возмутился при одном из расчетов Корнилов.

— Не обижайся, — ответил старик. — Работаю сам на процентах.

Брал Папаша вещи только новые и немного — две-три в каждую встречу, не больше. Просил мужские костюмы, плащи-болонья, женские шерстяные кофты. Как-то Корнилов захватил дамские сапожки. Старик их взял, но заплатил совсем мало и сказал, чтобы обуви больше не приносил. Вещей, имеющих какие-либо приметы, не терпел. О часах или транзисторах даже говорить не стал.

— Назвать себя старик не захотел. К себе не звал. Предложение выпить вместе отклонил.

— А непогода если? Тогда где встречались?

— На Центральном телеграфе. На почтамте. Или на одном из вокзалов. Перед концом свидания на случай дождя старик всегда называл место очередной встречи. И каждый раз — другое. Было условлено, что при контакте в помещении, на людях, я всегда приношу «покупку» в свертке. Садились на диванчик, там, где поменьше народу. Читали газеты. Потом старик брал сверток и оставлял на диване газету, в которую клал бумажку с деньгами.

— Так и не пытались узнать что-нибудь еще о старике? У других барыг или постоянных посетителей рынка — спекулянтов?

— Нет, почти ничего. Есть там один мелкий спекулянт, перепродающий всякое барахло. Витька Рваный его все называют на рынке, так как он всегда сам одет во всякое тряпье. Этот Витька скорей всего знает кое-что о Папаше, я их иногда видел вместе.

— Ну, а детали какие-либо можете еще вспомнить? Сам старик вам ничего не рассказывал?

— Дал понять, что еще до революции начал промышлять скупкой краденого. Вроде был хозяином извозчичьего двора, и ему туда носило ворье свою добычу. Говорил еще, что у него дома старуха злющая и что живут они только вдвоем.

— Но вы же наблюдательный человек, Матвей Данилович. Неужели не приметили чего полезного?

— Так я тогда не думал, что может оказаться для вас полезным, — Корнилов вздохнул. Помолчал немного и сказал: — Скряга! Сквалыга он. А для чего и кого копит, сам не знает. Торгует на рынке для отвода глаз детскими ботиночками, поношенными рубашками. И глумится. Над тем, что столько лет под носом милиции орудует. Над нами, жуликами, над самим собой. До того иногда меня доводил своими хихоньками — убить был готов Папашу этого.

— Куда, в какую сторону он обычно уходил от автобусной остановки в Сокольниках?

— Садился в автобус, идущий к центру. Я попробовал было однажды сесть в ту же машину. Но старик на следующей же остановке вышел и подождал, пока я уеду. Потом он мне пригрозил: «Еще раз замечу, что хвостом вяжешься, можешь позабыть, что я с тобой в доле».

— Да, способный старикашечка.

— Я очень дорожил связью с ним. Даже по вторникам и пятницам не ходил по квартирам, так как опаздывал тогда на встречу.

— Заметили и мы такую закономерность. А где же вещи держали?

— Прятал в автоматических камерах хранения багажа.

— На Киевском вокзале?

— Извините, Павел Иванович. Я тогда немного напутал.

— Вы же сами говорили, что весь объем работы по сбору доказательств ложится на нас. Все камеры и на всех вокзалах нами проверены. «Урожай» приличный. Будем с вами завтра заниматься сортировкой.

— Хорошо. Чтобы искупить, Павел Иванович, в какой-то степени вину перед вами за свое упорное виляние, сообщу еще вот о каком обстоятельстве.

— А именно?

— В нескольких случаях, когда мы встречались с Папашей на Ярославском вокзале, он просил подождать и потом возвращался с пустым мешком и приносил деньги, чтобы рассчитаться со мной.

— И что же?

— Однажды я зашел в магазин «Одежда», где продаются случайные вещи. Знаете, что за углом вокзала, неподалеку от Комсомольской площади?

— Найдем. И чем этот магазин примечателен?

— Там я увидел вывешенный для продажи тот самый костюм, который незадолго до этого приносил старику.

— Вы не ошиблись?

— Нет. Я запомнил этот костюм потому, что хотел оставить его себе: темно-серый, с чуть заметной красной искрой и совсем не мнущийся. Но побоялся, так как вещь очень приметная, и отдал костюм Папаше. Может, старик связан с этим магазином.

— Возможно. Итак, какие-то зернышки мы с вами обнаружили. Теперь будем их сеять и ждать всходов.

В последующие дни на всех рынках, где продавались или могли продаваться с рук вещи, бродили группы молодых людей и, стараясь делать это незаметно, снимали в анфас и в профиль некоторых завсегдатаев здешних мест.

Увеличенные фотографии показывали Корнилову. Но он говорил: «Нет». Видимо, Папаша сообразил, что раз Корнилов не пришел на очередную встречу, значит лучше переждать грозу дома.

Но еще оставался мелкий спекулянт Витька Рваный, знавший старика, и магазин «Одежда», где продавались случайные вещи…

В приподнятом настроении и совсем рано — еще не было и семи часов — возвращался Павел в этот вечер домой. Но не успел открыть своим ключом дверь квартиры, как взволнованная Лида выскочила в коридор.

— Что-то серьезное случилось. Уже два раза звонили из управления.

Встревоженный, Павел остановил первую попавшуюся на дороге машину, воспользовавшись милицейским свистком. Предъявил шоферу удостоверение.