Пожалуйста, отвечайте лишь в том случае, если хотите получить от меня «Меч почета».

С любовью, Ивлин.

На протяжении семнадцати лет мои книги довольно регулярно, хотя и без особого шума, издавались в Соединенных Штатах. Никто их не замечал. Ко мне на стол периодически ложились бандероли с моими произведениями в странных суперобложках, а иногда и со странными заглавиями[186]; в бухгалтерских счетах моего агента появлялся пункт «незаработанный аванс[187] за американское издание» — на этом все и заканчивалось. Теперь же, в совсем неподходящее время, я обнаружил, что написал бестселлер — словно пугливая утка, высидевшая драконово яйцо. «Неподходящее», потому что время, когда конечный результат приносит какое-либо существенное вознаграждение, уже ушло. В цивилизованные времена неожиданный взрыв популярности обеспечил бы меня на всю оставшуюся жизнь. Но, по всей видимости, в цивилизованные времена не стоит добиваться такой популярности. Политики, если можно так выразиться, конфисковали мои доходы, так что мне достались лишь письма читателей.

Это для меня в диковинку: у англичан не принято писать незнакомым людям. Более того, сейчас они вообще очень редко пишут письма: они перегружены работой. Даже перед войной редко можно было увидеть или услышать английского читателя. Надо признать, что писатели, осознающие собственную никчемность, свободно могут присоединяться к литературным группировкам, выступать с лекциями и даже красоваться на званых обедах, но никто от них этого не требует и не питает к ним за это уважения. Вместо привычных для Америки Свободы, Равенства и Братства Европа предлагает художникам Свободу, Неодинаковость и Уединенность. Возможно, поэтому лучшие американские писатели уезжают в Европу. Но, как говорил Гитлер, в современном мире нет островов. Я моментально возбудил любопытство американцев, убежденных в том, что в стоимость книг входит дружеское участие и доверительность автора.

Отец учил меня, что оставлять письма без ответа преступно. (В самом деле, его учтивость была несколько экстравагантна. Отец был в состоянии писать благодарственные письма людям, отблагодарившим его за свадебные подарки, и, когда нарывался на такого же педанта, как и он сам, переписка кончалась только со смертью корреспондента.) Поэтому я охотно пользуюсь предоставленной возможностью сразу ответить на все те задушевные вопросы, которые получил в последнее время. Поверьте, милые дамы: не лень или «чванливость» мешают мне ответить вам лично. Просто мне это не по средствам. Сумма потиражных, оставшаяся после налоговых вычетов, без преувеличения не позволяет мне оплатить почтовые марки.

Желаете знать, как я выгляжу? Извольте. Я коренастый, вполне здоровый мужчина сорока двух лет… — нет, решительно не могу продолжать. Позвольте только добавить, что лондонские портные, парикмахеры и торговцы трикотажными изделиями Сент-Джеймского прихода делают все возможное, чтобы мое появление на улице совершенно не привлекало внимания. Встаньте у окна моего клуба, внимательно изучите мелькающие за ним аквариумные лица и попытайтесь определить, кто там писатель. Меня вы не опознаете. Один мой приятель сетовал на то, что я обращаю на себя внимание, когда появляюсь в районе Блумсбери. Но когда я бываю в Лондоне, то редко покидаю район Сент-Джеймс, да и вообще не слишком часто выбираюсь в Лондон. Живу я за городом, в обветшавшем каменном доме, в котором нет ничего моложе ста лет, за исключением водопровода, — и тот не работает. Бережливо, но бессистемно собираю старые книги. В моем владении стремительно пустеющий винный погреб и сад, быстро превращающийся в джунгли. Я счастлив в браке. У меня целая куча детишек, с которыми общаюсь по десять минут в день — минут, внушающих им благоговение, я надеюсь[188]. В первые десять лет моей взрослой жизни у меня было множество друзей. Теперь, в зрелом возрасте, в год я приобретаю дружбу одного, а расстаюсь с двумя. Видите, все довольно скучно: нет ничего такого, куда любитель достопримечательностей мог бы ткнуть зонтиком.

Прежде я жил иначе. В молодости я много путешествовал; тогда и в безумные годы Второй мировой войны я приобрел такой опыт, что его хватило бы на несколько писательских жизней. Если романист говорит вам, что должен собирать «прототипы», то будьте уверены — он плохой писатель. Большинство великих писателей прожили короткую жизнь. Если они, подобно Сервантесу, испытали множество приключений, то не по своей воле. Я же скитался и общался с дикарями, светскими людьми, политиканами и сумасшедшими генералами, поскольку они были мне интересны. Теперь я угомонился, потому что они мне наскучили и мной овладела куда более сильная привязанность — английский язык. Мой отец, некогда считавшийся влиятельным критиком, первым привил мне страстное желание изучить тот язык, которым владел с таким совершенством, — самый богатый и утонченный из известных человечеству. Существует постоянная угроза его оскудения, однако он так долго живет благодаря тому, что представители высшего культурного общества, говорившие на нем, придавшие ему авторитет и святость, взаимодействовали с горстью энтузиастов, которые обогатили и облагородили его своими творениями. Первые уже уничтожены. Если язык будет сохранен, то благодаря вторым.

Я вовсе не собирался быть писателем. Изначально предметом моих мечтаний была живопись. Мои способности к ней были весьма скромными, но я любил рисовать, как, наверное, многие бесталанные авторы обожают писать. Я учился в художественной школе, что вовсе не было пустой тратой времени, как мне казалось потом. Часы, проведенные у гипсовых слепков, научили меня любить архитектуру, точно так же, как часы, отданные древнегреческому языку, ныне забытому мной, научили меня наслаждаться, читая по-английски. Вплоть до недавнего времени писательский труд не приносил мне удовольствия: я ленив, а писать книги — чрезвычайно трудное дело. Я хотел быть «человеком мира» и взялся за сочинительство точно так же, как, возможно, выбрал бы археологию или дипломатию, или любую другую профессию в качестве средства примириться с ним. Теперь всему этому настал конец. Большинство европейских писателей после сорока переживают кризис. До той поры их поддерживает юношеская словоохотливость. После они превращаются либо в пророков, либо в борзописцев, либо в эстетов. (Американские писатели, я полагаю, почти все становятся борзописцами.) Я не пророк и, надеюсь, не борзописец.

Думаю, это и есть ответ на второй вопрос, который так часто мне задают в последнее время: «Когда вы напишите еще одно „Возвращение в Брайдсхед“?». Милые дамы, никогда. Льщу себя надеждой, что никогда не привлеку ваше внимание подобным образом. Я уже избавился от одного американского критика, мистера Эдмунда Уилсона, который однажды снисходительно заявил, что интересуется моим творчеством. Он был глубоко возмущен (по его меркам, вполне обоснованно), обнаружив в моем романе присутствие Бога. Я убежден: вы можете обойтись без Бога, только если хотите превратить персонажей в чистые абстракции. В этом преуспели многие замечательные, а порой и лучшие в мире писатели. Последним был Генри Джеймс. Причина неудач наследовавших ему авторов, включая Джеймса Джойса, — непомерная самонадеянность. Они не довольствуются искусно выполненными созданиями, которые прежде с таким изяществом воплощали живых мужчин и женщин. Они пытаются представить сознание и душу человека во всей полноте, тем не менее упуская из виду главное, что определяет его характер: он творение Божие, созданное с определенной целью.

Поэтому следующие мои произведения будут отличать две особенности, которые уменьшат их популярность: забота о стиле и попытка более объемно изобразить человека, что, по-моему, подразумевает одно — в его взаимоотношениях с Богом.