В церкви Святого Роха в Лиссабоне я подумал: лишь с изобретением фотографии перспектива перестала быть искусством.

Мы отплыли поздно вечером. На следующий день море было неспокойным, с берега дул холодный ветер, и к вечеру мы вошли в Бискайский залив; судно медленно продвигалось вперед и качка многим доставляла серьезные неудобства. Большое число пассажиров во время ланча осталось на палубе, услаждая себя крекерами и шампанским в бутылках по четверть литра. Качка, не ослабевая, продолжалась, пока ближе к концу дня мы не обогнули мыс Финистерре.

Теперь, когда мы покинули Бискайский залив, море было совершенно спокойно, но мы то и дело попадали в полосу тумана, что замедляло наше движение; пошли разговоры, что мы прибудем на место не раньше, чем на другой день после полудня.

Вечером в каюте капитана собралась небольшая компания из офицеров, свободных от дежурства, двух-трех пассажиров-скандинавов и меня; мы поднимали бокалы за здоровье друг друга и обменивались приглашениями зайти в гости. Через некоторое время я вышел из ярко освещенной каюты в темень шлюпочной палубы. Ночь была ясной и звездной. В руке у меня был бокал с шампанским и, сам теперь не зная почему, я швырнул его за борт, смотрел, как он мгновение летел в воздухе, как на излете его подхватил ветер, а потом над ним сомкнулась вода. Странно, но этот жест стал важным для меня — отчасти, наверное потому, что был сделан в тот миг, спонтанно и в полном одиночестве, во тьме, и тесно связан с приглушенным, неопределенным ощущением возвращения домой.

Ибо возвращение на родину, даже после самого краткого отсутствия, — это своего рода эмоциональное переживание. Я покинул ее в разгар зимы, а возвращался поздней весной; в эту пору Англия, можно сказать — прекрасная страна.

Пока я стоял на шлюпочной палубе, судно вошло в очередную полосу тумана. Двигатели стали работать тише и перешли на малые обороты, уныло завыла туманная сирена, звуча каждый раз по полминуты.

Через двадцать минут мы вышли из тумана и снова пошли под звездами вперед на полной скорости.

Ночью я просыпался несколько раз и слышал сирену, вновь звучавшую в сыром ночном воздухе. Это был зловещий звук, предостерегающий, возможно, о надвигающейся беде, ибо Судьба — это наименее своенравная из богинь и придерживается того справедливого и сурового принципа, что никто не должен быть счастлив слишком долго.

Дадли Кэрью[71]145, Норт-Энд-Роуд Голден Грин

Январь 1922

Дорогой Кэрью, о себе писать особенно нечего. Очень робею, мне пока еще немного одиноко, но постепенно прихожу в себя. Чувствую, что со временем буду непомерно счастлив. Очень хочется найти родственную душу. Пока же познакомился лишь с книгочеем из средней школы, который хранит молчание, со студентами из Нью Колледжа, у которых только и разговоров о зимнем спорте. А еще — с громкоголосым картезианцем, который говорит непристойности.

Хартфорд[72] оказался лучше, чем я предполагал, — оптимистов здесь хватает, и не только из Лансинга. И все же в Оксфорде слишком много религии и маловато мозгов. Новость у меня, собственно, только одна: денег я промотал чертову прорву. Жду от тебя сплетен из Лансинга, если, конечно, ты теперь не приближен к директору.

Твой Ивлин.

Гарольду Эктону[73]18 февраля 1925

Арнольд Хаус[74]Лланддулас Денбигшир, Северный Уэльс

Дорогой Гарольд,

два дня назад пришел наконец-то «Индийский осел», которого я с нетерпением ждал. Ты, должно быть, счел, что я забыл, что такое дружба и хорошее воспитание, раз благодарю тебя за книгу только сейчас. Но ты не можешь себе представить, какой жизнью я живу. Есть здесь печальная обязанность, именуемая «недельное дежурство», — и вот настала моя очередь. Это значит, что с восьми утра до восьми вечера у меня нет ни одной свободной минуты, не успеваю даже открытку прочесть, нужду справить. А с восьми вечера до десяти сижу и синим карандашом правлю сочинения по истории. Вчера вечером один ученик написал: «В это время стало известно, что у Якова II родился сын, но бытовало и другое мнение: сына ему в постель принесли в грелке» <…> Некоторое время назад я напился, да так, что облевал куст крыжовника. Кроме того, в маленьком городке Риле я познакомился с парикмахером, который собирает рисунки Остина Спейра[75] и пишет книгу о Каббале. Я отпустил усы, научился курить трубку, ездить верхом — и вообще становлюсь мужчиной.

Привет тебе

De profundis[76].

И.

Уезжаю отсюда 2 апреля. Есть шанс увидеть тебя в Лондоне?

О. Д. Питерсу[77]

1929 Бексли Оксон

Дорогой Питерс,

если «Харперс базар» не станет печатать «Мерзкую плоть»[78], то роман не напечатают и другие, Вы не находите? Может, стоит переделать роман в рассказ?

Ваш Ивлин Во.

О. Д. Питерсу

1929 Париж

Да, я, конечно же, напишу статью в «Джон Буль». На днях один русский эмигрант рассказал мне интересную историю, но, боюсь, «Джон Буль» — издание слишком английское, чтобы этой историей заинтересоваться. Не могли бы Вы позвонить им и предложить на выбор либо эту историю, либо мою исповедь о «судьбе пьяницы», о том, как пьянство и сочинительство спасли меня от карьеры успешного школьного учителя. Может получиться смешно.

С удовольствием также написал бы что-нибудь для «Мейл». Предлагаю на выбор. (1) Очерк (смешной) «Истина про Порт-Саид», про мое там пребывание, когда вместо притона, который я тщился отыскать, я обнаружил нечто вроде Борнмута. (2) Или очерк (смешной) о преимуществах английской ночной жизни перед французской. А также о том, насколько сокращение часов продажи спиртных напитков способствует разгульной жизни. Или (3) очерк (более или менее серьезный) о предрассудках, в котором доказывается, что людям, считающим себя просвещенными и свободно мыслящими, предрассудки свойственны в гораздо большей степени, чем людям верующим. Или (4) «Почему люди становятся писателями» (сатира, но довольно серьезная). Или (5) «Во Франции это устроено лучше?»[79], где доказывается, что жизнь в Лондоне более изысканна и благоустроенна, чем в Париже. Или (6) «Путешествие с удобствами» о снобизме англичан, которые, боясь, что их примут за туристов, попадают во всякого рода печальные и грязные истории.

Возвращаюсь в конце недели. Держите меня, пожалуйста, в курсе о том, как будут восприняты мои предложения на 145 Норт-энд-Роуд.

Объятия и поцелуи Рафхэду[80].

Ивлин В.

У. Н. Рафхэду

Сентябрь 1930 Роллз-парк Чигуэлл Эссекс

Дорогой Рафи,

скажи этим американцам, чтобы оставили меня в покое. Я пошлю им книгу[81], когда сочту нужным — не раньше.