Время я рассчитала почти точно: шаттл садился. Он аккуратно нацелил вихревые катушки и заскользил вдоль стержня к земле, постепенно гася энергию спуска в тормозящем магнитном поле, пока мягко не опустился среди чахлых кустиков травы и заполошных цыплят.

Корабль и вправду был маленький, не больше одной нашей кельи. Оболочка из полимера с низким коэффициентом трения походила на ртуть. Невесть откуда набежали пауки на металлических ногах и столпились у люка. День настолько стих, что, хотя до корабля оставалось ярдов сто, их было слышно – металлическое постукивание по керамизированному полимеру, похожее на тиканье древних часов.

Я вышла за главные ворота и села на бревно. В стене обители открылась дверца, и оттуда шмыгнул мелкий надзиратель-паук – забрать мою обувь. Точнее, мои таби – носки с пальцами, на толстой подошве, до лодыжки высотой, тщательно застегнутые, чтобы не поймать клеща. Я наклонилась и один за другим расстегнула крючки. Надзиратель развернул дополнительные руки, готовый проявить усердие. Клешни щелкали по древним камням лестницы, ведущей в обитель, как будто надзиратель барабанил пальцами.

Мне казалось, я все хорошо рассчитала, но время у меня было на исходе. Что могло задержать пассажиров? Надзиратель приплясывал. Я стянула таби и встала – и в этот момент наконец (слишком поздно!) раздался гром пироболтов. Пауки открыли люк шаттла.

Оттуда вышел всего один человек.

Новый заложник оказался мальчиком, примерно моего возраста. На таком расстоянии я могла разглядеть его лишь в общих чертах: высокий, крепкий, но тихий, непонятной расы, как многие американцы. Голова у него была опущена, длинные черные кудри падали на глаза. Корабельный стюард – долговязый механизм, похожий на богомола, – крепко стиснул ему бицепс клешней. Мальчик отстранился. Он стоял согбенный, напряженный, сжав перед собой руки, словно связанный.

Нет, не словно. Его руки были стянуты на запястьях.

Я оцепенела.

В обители мне довелось повидать немало жестких методов. Но я никогда не видела человека в оковах. Детей здесь учили, что нужно самим управлять собой, мы так и делали. Даже в сопровождении Лебединых Всадников мы почти всегда шли самостоятельно.

Но этот мальчик… У него были связаны руки. Он споткнулся.

У меня закружилась голова, точно я пересидела на солнце. Под ногами пощелкивал надзиратель, ощупывая меня лучом своей оптики. В какой-то момент луч угодил мне в глаз, и я увидела красную вспышку. У надзирателей нет лицевых экранов, и трудно понять, что у них на уме… Но оправдываться бессмысленно. Я не следила за надзирателем и не выполняла распоряжения возвращаться в здание. Я неотрывно смотрела на связанного и спотыкающегося мальчика. В голове у меня пронеслось слово «рабство»…

И тут надзиратель ударил меня шокером.

От мощного удара я вскрикнула и упала, больно приземлившись на ладони и колени. На той стороне поля мальчик что-то крикнул. Я подняла на него глаза, и он протянул ко мне связанные руки, то ли чтобы помочь, то ли прося помощи, в отчаянии тонущего…

А потом его заслонил приблизившийся надзиратель. Некрупный робот навис у меня перед носом и опустил мне на руку игольчатую клешню. В руке, сведенной спазмом от электрического разряда, у меня так и остались зажатыми таби. Пальцы не желали разгибаться.

Иглы клешни воткнулись в меня.

– Поосторожнее, ну-ка, – произнес позади меня добрый голос.

Аббат. Одна из его незадействованных ног отпихнула надзирателя прочь, как человек тростью отгоняет кошку. Надзиратель опрокинулся навзничь и покатился, потом, кувыркнувшись, снова встал на ноги. И щелкнул. Я отпрянула от него.

– Грета? Дорогая моя. – Аббат наклонился ко мне и помог встать. Холодные керамические пальцы отвели мне волосы с лица. – С тобой все в порядке?

– С-святой отец, – заикаясь, только и выговорила я.

Сейчас я стояла к мальчику спиной. Пальцы у меня наконец разжались. Таби выпали. Маленький надзиратель утащил их.

– Прошу меня извинить, я…

Меня ударил током надзиратель! Уже много лет не случалось, чтобы ему пришлось меня бить. Шокером получают маленькие дети да придурки. Но надзиратель меня ударил!

– Я…

Мне было нечего придумать в свое оправдание. Аббат. Не было никого на земле, чье мнение я уважала бы сильнее. Меньше всего хотелось, чтобы свидетелем моего позора оказался именно он.

Но аббат лишь мягко улыбнулся:

– Грета, не переживай об этом. Надеюсь, мы не настолько заработались, чтобы не счесть прибытие космического корабля достаточно уважительной причиной.

Где-то вдалеке вскрикнул мальчик. «Рабство, – снова подумала я. – Рабство не является частью…»

– Ты хочешь процитировать?

Я вытаращила глаза.

– Вижу по твоему лицу, – продолжал аббат. – Скажем так, по твоему лицу и по нервной деятельности, которая отражается в токе крови, видимом в инфракрасном излучении, и в следовой электрической активности, видимой через электромагнитные сенсоры. Как это сформулировано у Талиса?

Изречения, 2:25. «При ИИ никогда не ври».

Особенно при таком ИИ, который воспитывал тебя, как отец, с пятилетнего возраста.

Мальчик у меня за спиной откровенно кричал.

«Рабство». Аббат был прав – это часть цитаты. Он поднял на меня иконку брови, и я процитировала:

– «Рабство не является частью естественного права».

– Ах вот что. – Аббат имел все основания наказать меня за столь радикальные мысли, но он, кажется, просто размышлял. – Конечно же, римляне, это ведь твое. Сейчас вспомню. «Рабство не является частью естественного права, но изобретением человека. И производит рабов другое изобретение человека: война». Гай-юрист[3]. – Он убрал мне за ухо выбившийся завиток холодными, как слоновая кость, пальцами. – Не волнуйся, дорогая моя. Возможно, этот юноша окажется для меня непростой задачей, но он быстро остепенится.

Он отвел от моих волос руку и сделал кому-то знак. Крики прекратились.

Я обернулась и увидела, как мальчик обвис на руках-клещах у стюарда.

– Он не раб, – сказал аббат. – И ты не рабыня, Грета. Никогда не забывай этого. Ты тоже не рабыня.

Я не рабыня. Аббат был неправ в одном: себя я рабыней никогда не чувствовала.

Но я рождена для короны. Для судьбы, которую определяло мое происхождение и исторические процессы. Я рождена для исполнения долга, который я не взваливала на себя, но и пренебречь им не могла.

Я рождена быть заложницей.

Когда умер король – мой дедушка и на трон взошла королева – моя мать, я была еще совсем маленькой. Как многие другие особы королевской крови, мать заключила династический брак в раннем возрасте – едва выйдя из обители. Постаралась родить ребенка – меня, – пока молода. Знала, что не сможет законно удерживать престол, пока у нее не будет ребенка-заложника, которого можно вручить Талису.

Поэтому она родила меня. Унаследовала наш трон. А меня отдала.

В день коронации матери я становилась ее королевским высочеством Гретой Густафсен Стюарт, герцогиней Галифакса и кронпринцессой Панполярной конфедерации. На следующий день я вошла в число заложниц Талиса. Мне тогда было пять лет.

О времени до обители воспоминания у меня обрывочные. Но день коронации матери я помню – море маленьких флажков, зажатых в кулаках, покачивание церемониального экипажа, алмазные заколки у матери в волосах. И следующий день тоже помню. Как прибыл корабль и из него ступили на землю два Лебединых Всадника.

Это были двое огромных мужчин с огромными крыльями. Мать вонзила мне в плечо острые кончики крашеных ногтей, порывисто обняла меня, а затем…

Затем отпустила. Отпустила и подтолкнула между лопаток. Прочь от себя. Я чуть не оступилась. А потом пошла к Лебединым Всадникам, потому что так хотела моя мать и потому что, если бы я вцепилась в нее, меня бы вырвали из ее рук.