— Пока ничего другого не сделаешь. Остается ждать, когда он начнет сам справляться с болезнью. Первый приступ обычно самый тяжелый.

Весь первый день Луиш-Бернарду был без сознания, не понимая ни где он, ни кто рядом. При помощи не отходившей ни на минуту Доротеи Себаштьян менял промокшие простыни, вытирал ему пот, мерил температуру, прикладывал ко лбу мокрое полотенце, заставлял сесть, чтобы выпить немного воды через тростниковую соломинку, которую он приказал срезать в саду. Доротея приставила к кровати стул и после этого уже больше не покидала комнату. Каждый раз, когда он стонал или пытался говорить, она старалась его успокоить, проводя рукой по лбу или лицу. Она ничего не говорила Себаштьяну, но по ней было видно, что она буквально ошеломлена тем состоянием полного упадка сил, в котором пребывал больной. После того, как днем снова пришел доктор, Себаштьян и Доротея решили, что установят дежурство и будут чередоваться, чтобы рядом с Луишем-Бернарду всегда кто-нибудь был. Доротея пробыла в комнате до двух часов ночи, после чего ее сменил Себаштьян, пробывший там до прихода доктора следующим утром. Доктор Жил заметил у пациента некоторые признаки улучшения, впрочем, определенными и необратимыми назвать их было еще нельзя. Температура по-прежнему колебалась вокруг сорока, хотя скачки выше этой отметки случались теперь реже. К полудню его удалось напоить фруктовым соком и накормить банановым пюре, первой едой за прошедшие полтора дня. Некоторое время спустя, находясь тогда в комнате вместе с Доротеей, больной начал понемногу возвращаться к жизни. Когда он застонал, она положила ему руку на лоб и стала тихонько напевать креольскую песню, которую помнила еще с детства от матери. Так та успокаивала ее, когда сама Доротея лежала больная. Луиш-Бернарду открыл глаза и стал пристально смотреть на нее, слушая ее пение. Потом он взял ее ладонь, покоившуюся у него на лбу, и положил себе на грудь, рядом с сердцем, накрыв ее своей рукой. После этого он снова закрыл глаза и опять вернулся в свой затонувший мир, в который был погружен все это время. Уже позже, пытаясь восстановить происходившее в те дни и не понимая до конца, сколько времени он так провел, первое что Луиш-Бернарду вынес из пребывания в небытии, был тот самый миг наедине с Доротеей. Тогда, он готов поклясться, если, конечно, виной тому не была расплывчатая дымка, закрывавшая его взор, что он видел, как по ее щекам тонкими ручейками стекали слезы. Это воспоминание вдохнуло жизнь в тот, казалось, затопивший все полумрак, и, начиная с этой самой точки во времени он уверенно стал восстанавливать в памяти и другие события. Он вспомнил, как несколько раз слышал в комнате голос Себаштьяна и кого-то еще, ему незнакомого, доктора, как ему потом объяснили. Он вспомнил голос Доротеи, которая что-то тихо пела каждый раз, когда он просыпался, ее руки у него на лбу и на теле, когда она вытирала его. Вытирала его?? Так что же было на самом деле? Он так и не осмеливался спросить, замечая лишь, что она все время опускает глаза, когда он на нее смотрит, будто охраняя его от какой-то, известной только ей тайны, боясь, что он заставит ее раскрыть эту тайну.

Ближе к вечеру следующего дня доктор сказал, что его вчерашние надежды оправдались: температура заметно спала и почти уже не повышалась до сорока, больной начал открывать глаза и все чаще находился в сознании.

— Похоже, что худшее позади и что больной должен справиться с этой напастью, — поделился доктор с Себаштьяном. — Хинин сработал. Но бдительность до тех пор, пока температура не спадет окончательно, терять нельзя.

В ту ночь, дежуря у постели больного, Себаштьян видел, как он несколько раз просыпался и, совершая над собой усилие, все время хотел что-то сказать и быть услышанным. Даже напрягая слух, услышать что-либо, что имело бы хоть какой-то смысл, было невозможно. В какой-то момент Себаштьяну показалось, что губернатор говорит по-английски, на том же языке, что и консул, мистер Джемисон. Иногда Луиш-Бернарду говорил тихо, иногда возбужденно, как будто отчаявшись из-за того, что не получал ответа или не мог понятно выразить свою мысль. Потом, после череды невнятных фраз, он мог на долгое время замолчать, когда было слышно лишь его дыхание, после чего вдруг четко произнести:

— Энн.

На третий день, утром, когда пришел врач, Луиш-Бернарду лежал уже почти без температуры, оставаясь еще довольно слабым и изможденным. Он проснулся, открыл глаза и посмотрел вокруг себя, судя по всему, понимая, где находится. Врач спросил:

— Как вы себя чувствуете?

Ничего не ответив, он лишь покачал головой. Доктор Жил сделал ему укол хинина, на который Луиш-Бернарду никак не отреагировал. И только после этого он, наконец заговорил, с трудом спросив уставшим голосом:

— Что это было?

— Приступ малярии. Очень сильный. Но сейчас вы вне опасности, если, конечно, будете в ближайшие дни вести себя разумно.

Луиш-Бернарду закрыл глаза и снова заснул. Несколько позже Себаштьян и Доротея впервые смогли его как следует накормить. По прошествии трех дней, проведенных практически без еды, он съел рисовый бульон с курицей и выпил стакан сока.

Через пару часов он снова проснулся, когда солнце уже начинало прятаться за морской горизонт, все еще пробиваясь через окно в комнату последними за день лучами. Прежде чем открыть глаза, он почувствовал на своем лице и на губах чью-то нежную руку, и попытался вспомнить, где он находится и почему. Луиш-Бернарду вспомнил разговор с врачом, хотя так и не сумел сопоставить его с конкретным периодом времени, вспомнил, что он заболел малярией и что у него была высокая температура, не понимая при этом, сколько дней все это длилось. Он вспомнил охватывавший его тело жар, ледяной пот, а также то, что, приходя в сознание, все время ощущал присутствие Себаштьяна и Доротеи, которая облегчала его состояние, прикладывая к телу прохладное полотенце. Вспомнив все это, он, наконец, медленно открыл глаза, возвращаясь к жизни.

— Доротея… — позвал он все еще слабым голосом.

— Тс-сс! Don’t talk now. It’s me.

Испугавшись, он повернулся и только тогда понял, что рука, нежно гладившая его по лицу, принадлежала не Доротее, а Энн, сидевшей на стуле рядом с его постелью. Инстинктивно он посмотрел по сторонам и убедился, что они одни. На комоде рядом с кроватью в подсвечниках горели всего две свечи, чье пламя отражалось на потолке причудливыми тенями.

— Что ты здесь делаешь?

— Меня позвал твой слуга, Себаштьян. Два дня назад мы узнали о твоей болезни, но я не могла осмелиться навестить тебя в одиночку. Вчера мы были здесь с Дэвидом и узнали, что ты пошел на поправку. Сегодня я собиралась прийти одна и постоять у двери только для того, чтобы понять, что тебе лучше, но Себаштьян через Висенте попросил тебя навестить.

— Но почему, что он такое удумал?

Энн улыбнулась. Она продолжала гладить его по лицу, одновременно удерживая его, чтобы он не поднимал голову.

— Он сказал, что ты сам меня позвал… этой ночью.

Луиш-Бернарду теперь уже окончательно проснулся и находился в полном сознании. Он не мог помнить всего, что с ним происходило, пока он боролся с болезнью, за исключением отдельных, рассыпанных по времени деталей, однако все то, что происходило до болезни, вдруг неожиданно четко предстало перед ним. Он вспомнил про суд, про телеграмму о прибытии Принца Бейранского и министра заморских территорий, вспомнил, что получил письмо от Жуана и что в тот вечер лег спать, почувствовав какую-то странную усталость и опустошение. Моментально его снова охватила тревога:

— Энн, никто не должен видеть, как ты сюда заходишь и выходишь!

— К счастью, никто и не видел. А если и увидят, то что в этом такого? Я пришла навестить больного друга. Кстати, я и Дэвиду скажу, что навещала тебя.

Луиш-Бернарду хотел что-то сказать в ответ и уже открыл было рот, но она не позволила, впившись в него своими губами в то время, как ее рука под простыней уже ощупывала его полуголое тело. Почувствовав его реакцию, не ослабляя поцелуй и не давая ему оторваться от подушки, буквально в какое-то мгновение она разделась и забралась в постель, прильнув к нему всей своей плотью. Луиш-Бернарду сделал слабую попытку отстраниться от нее: