— И какие же взгляды у англичанина, а?

— Ну, как вы, сеньор губернатор хорошо знаете, он здесь для того, чтобы в конце концов заявить о том, что мы используем рабский труд на вырубках.

— Тогда каковы же наши взгляды, сеньор Жерману?

— Что это неправда.

Луиш-Бернарду улыбнулся.

— Это неправда или нам просто удобнее говорить, что это неправда? Вот вы, например, что сами об этом думаете: используется на вырубках рабский труд или нет?

— Я не должен высказываться на этот счет.

— Да нет же, должны! Вот здесь-то как раз ситуация для вас и меняется. Это часть ваших должностных обязанностей. То есть, если там используется рабский труд или допускаются какие-то нарушения, вы должны первым это осудить. Или вы уже забыли о своих должностных обязанностях, Жерману Валенте?

Жерману-Андре Валенте замолчал и Луиш-Бернарду понял, что больше он ничего не скажет. Его мужество и ненависть к губернатору позволили ему только то, что было высказано: дальше он уже рисковал тем, что выдаст себя окончательно. Теперь же он умывал руки, дело сделано. Пусть дальше решают те, кто посильнее его, а он займется тем, что постарается пережить эту бурю, которую он унюхал еще задолго до того, как она появилась на горизонте.

— Ладно, сеньор попечитель. Откровенно говоря, не вижу больше смысла терять с вами время. Когда притворяются, что не понимают, пытаться объяснять бесполезно. Я уже старался здесь многим втолковать, что времена изменились, но никто не хочет в это верить. Объясните им сами, в этих ваших кулуарных разговорах, в которых вы, судя по всему, принимаете участие: взгляды англичанина и наши одинаковы, и они были согласованы на переговорах между нашими правительствами. Ни я, ни вы, ни английский консул, ни хозяева или управляющие плантаций не устанавливали новые правила игры. А правила эти заключаются в том, что покончено, раз и навсегда с рабским трудом на Сан-Томе. И если этого не произойдет, если это не увидит и в этом не убедится англичанин, тогда придется распрощаться с половиной сантомийского экспортного рынка. Коль вы все желаете разориться, то пожалуйста. По крайней мере, вас предупреждали, и у вас был выбор. Вас же лично я предупредил в последний раз. Можете идти.

Жуан прибыл на «Заире» утром в субботу. Лето было уже почти на исходе, над головой, в утреннем воздухе покрывалом висело влажное и горячее облако. Он чувствовал легкое головокружение и тошноту после долгого путешествия. К этому примешивалось потрясение, вызванное местным климатом, и то ощущение, которое охватывало всех, кто прибывал на Сан-Томе впервые: не сразу, а лишь некоторое время спустя удавалось осознать, насколько мал этот клочок земли, заброшенный так далеко в океан, на задворки мира, известного тебе до сих пор.

— Ради всего святого, Луиш, скажи мне, что город, так называемая столица того места, где ты живешь, это ведь не то, черт подери, что я вижу? Ты же не живешь вот в этой дыре, не так ли?

Луиш-Бернарду улыбнулся во весь рот. Он был рад, словно ребенок, и так долго держал его в объятиях, что почувствовал, как пот Жуана капает ему на воротник.

— Ах, Жуан, разве не из-за тебя я в конце концов оказался здесь, в этой ссылке? Или ты уже не помнишь?

— Прости, прости меня, мой бедный Луиш-Бернарду, я и представить себе этого не мог.

— Ну, поехали домой. Я прикажу моей деликатной Доротее обмахивать тебя веером на террасе, поить лимонадом и приготовить тебе холодную ванну, и к вечеру ты уже влюбишься во все это. Гарантирую тебе, Жуан, что ты будешь обожать Сан-Томе. Три года — это ссылка, но пятнадцать дней — настоящая роскошь! Ты еще будешь плакать от тоски и сожаления, когда тебе придется уехать и оставить меня здесь одного.

Луиш-Бернарду был прав. Жуан Фуржаж буквально влюбился в остров с первого вечера, когда после того, как они отобедали, добавив к столу то, что он привез из Лиссабона и что не испортилось в пути: куропатки под маринадом, зрелый сыр из Серпы, красное вино Доуру и сигары, купленные в Casa Havaneza. Они сидели на террасе с видом на океан, обсуждая последние лиссабонские новости, смакуя кубинский табак и смачивая кончик сигары в бокале с французским коньяком. Поначалу Луиш-Бернарду постоянно задавал вопросы касательно политической обстановки, жизни общества, праздников, сезона в «Сан-Карлуше», городских новостей, последних технических достижений, ресторанных сплетен, романов, свадеб и супружеских измен. До тех пор, пока, вроде как случайно, не всплыло имя Матилды.

— Матилда?.. — Жуан Фуржаж с излишним интересом посмотрел на горящий кончик своей сигары. — Матилда, с ней, похоже, все в порядке. Та интермедия с тобой у нее, вроде бы, прошла бесследно. Возможно, это тебя разочарует. Но по правде сказать, я вижу ее все время с мужем, и оба они выглядят очень по-семейному.

— То есть, ты считаешь, что он ничего не узнал?

— Нет, не думаю. Да и никаких подобных разговоров я не слышал. Длилось это у вас недолго и ты, по крайней мере, вел себя осторожно. Если Богу будет угодно, эта тайна, которой владеют четверо, так и уйдет с нами в могилу. Да, кстати, она беременна…

— Конец истории… — пробормотал почти про себя Луиш-Бернарду. — Это даже и к лучшему.

Они просидели молча какое-то время, и теперь настала очередь Жуана расспросить друга о его работе на Сан-Томе. Многое ему уже было известно, о чем-то он догадался из писем. Однако сейчас, на месте многое понималось лучше, и его заинтересовали детали трудностей, с которыми встречается Луиш-Бернарду, а также характеристика персонажей плетущихся на острове политико-социальных интриг. Луиш-Бернарду не заставил себя упрашивать и целый вечер рассказывал ему об администрации острова, о тех, кто заправляет делами на вырубках, об англичанине и его жене, о том меньшинстве, которому он мог доверять, и о тех, кого, несомненно, числил в качестве своих врагов. Наконец-то, рядом с ним был тот, кому он полностью доверяет, кто может дать ему совет, слегка приободрить и, глядя со стороны, помочь лучше разобраться в происходящем. Луиш-Бернарду замолчал лишь тогда, когда заметил, что вопросы Жуана становятся все более редкими. Это было явным признаком того, что его друга сморила усталость, а выпитого за вечер уже было достаточно. Он отвел его в гостевую спальню, проверил, все ли в порядке — расстелена ли постель, стоит ли на столике кувшин с водой и стакан, есть ли в комнате достаточное на несколько дней количество свечей, разложены ли его вещи в шкафу. Убедившись, что все нормально, Луиш-Бернарду оставил Жуана и отправился в свою спальню, чтобы заснуть в эту одну из своих самых спокойных и мирных ночей с его прибытия на Сан-Томе. Впервые за все это время он был не одинок на этом крохотном островке с шумящим за окном бескрайним океаном.

Следующие дни Луиш-Бернарду возил друга знакомиться с островом. Они выезжали с утра верхом и ездили по городу, заезжая в соседние селения и на ближайшие вырубки. На обратном пути они всегда возвращались через пляж, Агва-Изе или Микондо, любимый пляж Луиша-Бернарду. Случалось, что они останавливались и на Ракушечном или на пляже Семи волн. Они долго плавали, наслаждаясь окружавшим их затерянным раем, куда никто не ходил купаться, ни белые, ни черные. Потом они лежали, распластавшись на песке, загорая и разговаривая. Иногда их разговор прерывался коротким ливнем, извещавшем о начале сезона дождей. Обедать во второй половине дня они всегда возвращались домой, в относительно прохладную буфетную комнату. Потребляя изо дня в день кулинарные произведения, которые Синья им готовила, Жуан привык, а затем и начал ценить их, тем более, что Себаштьян обслуживал их с истинным удовольствием и изысканностью настоящего мажордома. Для всех служащих губернаторского дворца приезд Сеньора Доктора Жуана, стал поводом для неожиданного оживления и забытой радости. Благодаря Висенте, слова Себаштьяна, охарактеризовавшего Жуана как «выдающегося кавалера из Лиссабона, друга господина губернатора и частого гостя при Дворе», вскоре облетели весь город. Одиночество и ностальгия, временами настолько тяжелые для Луиша-Бернарду, наконец-то сменились днями передышки, и в доме, от кухни до гостиной, установилась более лёгкая и непринужденная атмосфера. Даже Доротея, которая всегда ратовала за тишину и скользила по комнатам, подобно неуловимой тени, теперь была более заметной и смелой в движениях, все больше улыбаясь и смеясь грубоватым комплиментам, которые Жуан, не слишком церемонясь, адресовал ей. Однажды, когда Луиш-Бернарду случайно пересёкся с ними в коридоре, Жуан обещал забрать Доротею с собой в Лиссабон и сделать ее там «графиней де Сан-Томе». Увидев губернатора, девушка тут же смутилась и быстро исчезла, удалившись своим легким танцующим шагом, который так подчеркивал очертания ее слегка подрагивающих бёдер под белым льняным платьем. Луиш-Бернарду, едва сдержав внезапно нахлынувшее, к его собственному удивлению, чувство ревности, только и нашелся, что воскликнуть: