Менее чем через два месяца, когда уже был неизбежен уверенно назревавший скандал, Энн Рис-Мор и Дэвид Джемисон поженились. По истечении еще нескольких месяцев выяснилось, что так страшившая отца-полковника возможность преждевременной беременности оказалась опасностью, которая не имела под собой оснований: Дэвид оказался бесплодным, как показало проведенное плановое медицинское обследование. Сифилис, заработанный им в борделе махараджи в Бангалоре, вроде бы, вылеченный, оставшийся лишь в воспоминаниях о мучительных колющих болях и об унизительном лечении, которому он был вынужден себя подвергнуть, оставил, тем не менее, неизгладимый след в его организме и в его самооценке. Несмотря ни на что, Энн восприняла эту новость с большей стойкостью, чем все остальные: «Я не поменяю любимого и обожаемого мною мужчину на потенциального отца-производителя», — именно таким было объяснение, которое она дала себе, своим подругам и своим родителям. Это был первый раз, когда Энн пообещала себе, что никогда не бросит своего мужа.

Хуже всех воспринял это известие полковник. Во-первых, потому что он понял, что у него уже не будет внуков от его дочери или, как он говорил, «тех единственных внуков, о которых мы будем знать наверняка, что они наши». Во-вторых, потому что сведения о прошлой развратной жизни зятя («и еще с кем — с девками махараджи!») добавляли к его портрету ряд негативных штрихов, однозначно характеризующих его отнюдь не кроткий нрав и поведение. Полковнику вообще не очень нравилось то, с какой несвоевременностью тот появился в их семье, поставив их перед свершившимся фактом, нарушив все их с женой планы относительно будущего единственной дочери. Ему не нравилось и то, как быстро Дэвиду удалось пройти сразу несколько этапов чиновничьей карьеры и в неполные тридцать лет уже получить важную, влиятельную должность в аппарате самого вице-короля. Непростым оказался для полковника и разговор с будущим зятем о том, может ли он и его семья, при их социальном статусе, рассчитывать на приглашение самого вице-короля на свадьбу дочери, — даже не сам разговор, а то, что позже Рис-Мор старший узнал, что лорд Керзон принял-таки приглашение Дэвида. И не из-за полковника и его заслуженной семьи, а из-за Дэвида. За шесть лет в Индии этот молодой человек смог добиться того, чего он сам не имел здесь к концу своей жизни, отданной служению Короне, и чего его сыновья, служащие на границах Империи, вдали от правительственных кабинетов и салонов махараджей, не добьются уже никогда. И это все при том, что Джемисон не имел ни происхождения, ни денег, которые могли бы ему в этом помочь. Последнее казалось полковнику еще более необъяснимым, вызывая в нем бессильное отчаяние и негодование.

— Скажи мне, дочь моя, — спросил он как-то Энн, будучи уже не в силах сдерживать себя: — Может, у твоего мужа есть состояние, которое он где-нибудь прячет?

— Нет, отец, насколько я знаю, нет.

— Может, хотя бы что-то от отца там, в Шотландии?

— Нет. Его отец, который, как ты знаешь, еще жив — обычный торговец. Живет он небедно, но не более того. Дэвиду пришлось четыре года ждать, прежде чем он смог поступить на службу в Гражданскую администрацию, несмотря на то, что среди кандидатов он был самым подготовленным. А почему вы меня об этом спрашиваете?

— Потому что, знаешь ты это или нет, в Regent’s твой муж делает очень большие ставки, играя в покер. И это очень широко обсуждают. Никто не может понять, как человек, не имеющий состояния, может играть настолько по-крупному.

— Так, он выигрывает или нет?

— Выигрывать-то выигрывает. Только вот происходит это потому, что мало кому удается угнаться за его ставками. Как будто кто-то его прикрывает…

Несмотря на содержавшийся в словах отца явный намек, Энн не могла удержаться от того, чтобы улыбнуться:

— Наверное, он берет не везением, а смелостью.

— Может, и так. Отваги у него — хоть отбавляй, а вот со скромностью плоховато.

— Ну, отец, вы ведь понимаете, что мы сейчас похожи на двух завистников. Дэвид в жизни далеко пойдет потому, что он умен, предприимчив и способен рисковать там, где другие не осмелятся. И потому, что он прекрасно знает колонии и их людей, в отличие от тех, кто даже не пытается добиться этого: вот, скажите, сколько чиновников Гражданской администрации могут, как он, бегло говорить на хинди и изъясняться на арабском? Вы прекрасно понимаете, что его ждет большая карьера. Именно это ему и не прощают те, кто ему завидует. Однако вам-то, мне кажется, как раз стоило бы гордиться тем, что он ваш зять и муж вашей дочери.

Полковник задумался и замолчал, глядя на небольшой сад с кустами роз и бугенвиллей, за которыми его жена ухаживала с заботой англичанки, живущей вдали от дома. Да, он находился здесь уже около шестидесяти лет, но не говорил ни на хинди, ни на арабском. Он никогда не охотился на тигров, не посещал дворец вице-короля, не присутствовал на банкете махараджи и, уж конечно, не проводил досужие часы с наложницами местных князей. Однако попробовал бы хоть кто-нибудь сказать, что он не знает Индию!

Для многих англичан, находящихся на службе в колониях, работающих в Дели постоянно, либо находящихся здесь наездами, Энн Рис-Мор была, что называется, «жемчужиной из жемчужин» Британской короны. Ее красота была сравнима с мягким утром где-нибудь в Херфортшире или с закатом солнца в Раджастане. Улыбка и подростковые черты лица, тело женщины, готовое дарить себя миру, зеленые, слегка влажные глаза — всё это говорило о ней как о создании вне времени и вне моды. Она могла быть веселой и серьезной, эмоциональной и сдержанной, страстной и отстраненной, спонтанной, взрывной и, наоборот, сосредоточенной, вдумчивой. Первому мужчине, которому она отдала бы себя, суждено было вкусить всю прелесть и блеск этого тела, этих глаз, огненной страсти и холодной рассудительности, этой улыбки и изящных губ, сводивших мужчин с ума. Таким мужчиной стал Дэвид Джемисон, пришедший как вор и грабитель и ушедший как завоеватель. С ним Энн будто бы родилась заново. Она отдала ему себя с их самого первого мгновения, без сдержанности, целомудрия или страха и стала его тенью и светом, его королевой и рабыней. Так же, как за пятьсот лет до нее, таковою была жена Шах-Джахана, правителя моголов — Мумтаз-Махал[52] или «Украшение дворца», как ее звали придворные. В память о ней, в Агре, неподалеку от Дели император построил невероятный мавзолей Тадж-Махал. Энн побывала там, несказанно поразившись тому, насколько мужчина любил свою жену, чтобы построить в её честь такой неподвластный тлену и пыли веков памятник. Если бы он мог, Дэвид тоже воздвиг бы Тадж-Махал в честь Энн, назвав ее Украшением дворца и всем смыслом своей жизни. Они любили друг друга так, как, вероятно, никто другой в колониях не любил. На заре этого волшебного XX века, которому ученые предрекали беспрецедентные для всей истории человечества блеск и процветание, Британская Индия жила верностью своей далекой императрице, светлейшей, вечной королеве Виктории. Энн и Дэвид станут заочными свидетелями смерти своей великой современницы, которая случилась через два года после их женитьбы. Между тем, перемены на Британских островах почти не влияли и никак не сказывались на происходящем в колониях: вся Индия сохраняла верность и неукоснительно следовала инструкциям и указаниям, которые уже более полувека назад августейшая королева Виктория довела до сведения здешнего правительства и прочих подданных Короны. В этих указаниях, конечно же, никак не оговаривалась та отчаянная и чувственная любовь, которой были охвачены супруги Энн Рис-Мор и Дэвид Ллойд Джемисон. Было несложно заметить, как они, не слишком церемонясь по поводу условностей, буквально пожирают друг друга взглядами, не таясь в своих желаниях ни перед друзьями, ни перед соседями или сослуживцами. В салонах, в клубе, за официальным обедом или на вечеринке в саду, где собиралась колониальная публика, даже во время воскресной мессы — везде их чувственность, их очевидная невозможность насытиться друг другом неизменно привлекали чужие взгляды и были предметом для чуть приглушенных, вполголоса разговоров. Худшее, однако, происходило, когда они оказывались в стенах собственного дома. Дэвид, как уже было сказано, был игроком и любил игры разного рода, от настольных до постельных, от животной первобытности охоты до высоко интеллектуального жонглирования словами в салонных беседах. Он познакомил Энн с очарованием каменных барельефов и сексуальных акварелей индусов. После этого совсем немногое понадобилось для того, чтобы, в окружении расставленных на полу свечей, под только добавлявшей эротичности москитной сеткой, они предались практическому освоению тех самых поз, которые они видели на стенах храмов и в собираемых Дэвидом книгах. Энн познала в мельчайших подробностях каждый сантиметр его тела, тела мужчины, на которое, как говорили ей, можно смотреть только украдкой. В самой себе она открыла тайны и границы собственной сексуальности, которой, как ее учили, не существует или, во всяком случае, она непристойна и отвратительна. Что до Дэвида, то, прощаясь в конце рабочего дня с коллегами, источавшими зависть вперемешку со злословием, он всегда знал, что дома его ждет такое блаженство и сексуальное сумасбродство, какое никто на его месте не смог бы получить, разве только с женщинами, специально обученными для решения подобных задач. При этом, домашний уют и излишне откровенная улыбка провожавшей его каждое утро на службу супруги лишь подстегивали и укрепляли его трудовой порыв. Он продолжал быть первым среди добровольцев, отправлявшихся в инспекционные и представительские поездки по правительствам штатов. Пребывая подолгу вне дома и вдали от Энн, он не терял присущей ему дотошности и прозорливости, которыми неизменно отличались его отчеты. Разработанные и направляемые им в администрацию доклады становились готовым планом действий.