Она развернула лошадь и начала удаляться от него. Сначала лошадь шла шагом, потом мелкой рысью и, уже в конце площади, перешла на неровный галоп, постепенно исчезая в темноте и отбивая копытами удары, глухо отдававшиеся в груди Луиша-Бернарду.
* * *
Жуан ответил на письмо Луиша-Бернарду и отправил ответ обратной почтой, как тот и просил. Однако, как выяснилось, приехать летом у Жуана не получится. Работа в конторе позволяет ему отлучиться лишь на неделю, которую он собирается провести неподалеку от Прайа да-Гранжа, где уже заказан отель и все прочее. К тому же, недели никак не хватит даже для того, чтобы добраться до Сан-Томе. Может быть, на Рождество, написал Жуан, добавив: «Ты там держись!» Кстати, по приходившим из Лиссабона газетам можно было заключить, что, несмотря на кипящие политические интриги, страна, как и следовало ожидать, пребывала в то время в характерном отпускном затишье. Кто-то проводил отпуск на морских пляжах, другие обосновались в своих загородных поместьях, в окружении слуг, семейной обстановки и местных представителей власти, ожидавших их здесь из года в год, третьи поправляли здоровье на термальных водах. Сеньор Дон Карлуш, по чьему велению Луиш-Бернарду сейчас находился в этих удушающих тропиках, и сам этим летом 1907 года отбывал свой безмятежный месячный отпуск в районе термальных источников Педраш Салгадаш. Он и его сопровождающие, исключая королеву и детей, расположились здесь в отеле, принимая лечебные ванны, охотясь на горлиц, совершая прогулки на новом королевском авто марки «Пежо» в 70 лошадиных сил, развлекая себя музыкальными суаре, игрой в бридж и посещением местных танцевальных вечеринок. Монархическая печать не уставала хвалить короля за то, что он «прост и естественен» в общении со здешним народом. Республиканцы же, наоборот, при каждом удобном случае обращали внимание на то, насколько неестественным для короля является всё, что выходит за рамки пустого светского времяпрепровождения. И губернатор все больше разделял такое мнение. Несмотря на все то, что сказал ему на прощание Наследный принц перед своим отплытием с острова, Луиш-Бернарду чувствовал, что Их Величество сеньор отец, чьим распоряжением он некогда был направлен сюда, почти сразу же и забыл о нем.
Это лето стало для него необычайно одиноким и бессмысленным. Даже походы на пляж, которые раньше бодрили и отвлекали его от забот, и радовали его, как ребенка, теперь стали мучительными, наполненными ностальгией. Он разговаривал сам с собой так, будто разговаривал с Энн, смотрел на себя со стороны, как бы, ее глазами. Это было похоже на спектакль перед невидимой публикой. Он нырял в воду и потом резко выныривал в бредовой надежде на то, что увидит ее, сидящую на песке и наблюдающую за ним, как это было в ту их первую встречу. Однако, вынырнув, он видел только пустынный пляж. Не было ни ее следов на песке, ни лошади, привязанной там, посреди деревьев, рядом с его лошадью. Не звучал, нарушая тишину, ее голос. Не было ничего, кроме какого-то далекого мутного образа, затуманенного слезами вперемешку с соленой морской водой.
С утра и до ночи в голове его не переставала звучать фраза, которая преследовала и атаковала его ежесекундно. Она кружила над ним, рассеивая внимание, парализуя и грозя раздавить его. Это был крик, теряющийся в бездонной пропасти, который изо дня в день становился все более далеким: «Луиш, если ты меня любишь, тебе придется бороться за это». Но как, как бороться, сколько? Есть ли у всего этого какая-то надежда, какой-то видимый ориентир? Сан-Томе настолько маленький остров, что невозможно себе представить, как они будут неделями, месяцами просто не встречаться друг с другом. На самом же деле, это было возможно: на острове не было ни места для публичного променада, ни ресторанов, клубов или гостиных, где люди могли бы встретиться. У двух влюбленных, существующих в условиях подполья, для любовных встреч не оставалось никаких других возможностей, кроме самого этого подполья. К концу второй недели Луиш-Бернарду уже не мог выносить царившую вокруг него пустоту и безмолвие, свой пустынный пляж, прогулки, которые он совершал рядом с домом Энн в тщетной надежде с ней повстречаться. Он уже начал убеждать себя в том, что потерял ее навсегда из-за того, что был с ней слишком откровенен, что, опасаясь последствий, она решила сделать шаг назад. Что во имя мира и спокойствия она приняла решение отказаться от него и восстановить свой брак с Дэвидом. Она виделась ему успокоившейся, может быть, и грустной, но, наконец-то, в мире с самой собой: никто никому не должен, ее самолюбие удовлетворено, и теперь можно вернуться к тому единственно прочному и надежному, что у нее осталось, — к браку. Он был для нее всего лишь мечтой, абстрактной авантюрой и хрупкой возможностью обрести счастье, которое, тем не менее, может осуществиться только за счет боли, причиненной другому. Дэвид же для нее олицетворял счастливое и восторженное прошлое, а также надежное будущее; он будет всегда рядом с ней и слова «мой муж» всегда будут иметь для нее вполне конкретный смысл. Луиш-Бернарду не мог больше выносить этого, поэтому он собрался и написал ей письмо. Каждое слово, каждое предложение в нем было писано и переписано бесчисленное количество раз, дабы сказанное было воспринято исключительно как признание в любви, а не как мольба, скрытая угроза или ультиматум:
«Энн,
Ты сказала, что, если я тебя люблю, я должен бороться за тебя. Я люблю тебя, и отчаянно хочу видеть тебя сейчас, и далее, на протяжении всей моей жизни. Я знаю и понимаю, почему ты не отправишься со мной на ближайшем пароходе. Но мне очень важно знать, сядешь ли ты со мной на мой последний пароход, тот, что увезет меня отсюда в другую жизнь, которая будет иметь смысл только, если я проживу ее вместе с тобой. Зная, что ты это сделаешь, дальше я буду готов принять все, что бы ты ни сказала. Мы можем продолжать встречаться во имя того времени, когда перейдем к отношениям, которые не надо будет скрывать от других. Или же я перестану встречаться с тобой — во имя будущего, лучшего, чем это наполненное страданиями настоящее, — до того дня, когда ты, наконец, сядешь со мной на пароход. Решение за тобой».
Он доверил записку Себаштьяну, коротко приказав передать ее из рук в руки. Ответ пришел на следующий день. Себаштьян получил его от ее служанки:
«Дорогой Луиш,
Я тоже до отчаянья хочу видеть тебя, каждый день, каждую ночь, и даже во сне нет мне покоя от этого. Мне очень хотелось бы сказать „иди ко мне“ или „не подходи ко мне“, но я не чувствую себя в состоянии сказать ни того, ни другого. Единственное, чего бы мне горячо хотелось — это мира, мира и взвешенности в принятии решений, которые уже нельзя будет исправить, отыграть назад, потому что сделанный выбор окажется единственно возможным. Но такое решение суждено принимать не мне. Или не так: я не могу и не хочу принимать его. Поэтому я и сказала, что могу однажды оставить своего мужа, но бросить его я не смогу. Эти две вещи для меня совершенно разные, и разница эта является той моральной основой, без которой я бы не смогла начать с тобой все сызнова. В связи с этим я также сказала, что именно тебе придется бороться за меня, хотя я не могу тебе ни что-либо советовать, ни гарантировать, что, в конце концов, уплыву с тобой на одном пароходе, пусть даже и на том, на последнем. Я понимаю, что этим не поможешь и не дашь тебе ту надежду, которая убедит тебя бороться за меня. Но, поверь, все это — отражение моей собственной растерянности, смешанных чувств и утраты ориентиров. Это то состояние, в котором я живу, и, наверное, в конечном счете, меня ожидает лишь полное поражение и крах. Прости меня, мой дорогой, если это всё, чем я могу тебе помочь. Я всегда любила тебя и люблю, всем своим рассудком, не только страстью. И это, по крайней мере, является настоящим, тем, что существует и способно сопротивляться».
* * *
