Так устроена жизнь: покажи человеку в раннем детстве хорошее, и хорошее останется с ним обычно навсегда…

Вот так вот обошелся север с моими мальчишками, а я с ним расстался, хоть и трудно, хоть почти со слезами, но расстался. И теперь передо мной вот этот Барский пруд, пруд с белыми карасями, пруд. увы, теряющий свои последние силы, но пока еще живой. Чуть дальше есть речушка с постоянно мутной водой — речушку вдоль и поперек избродили колхозные стада, а оттого до самой осени вода в речушке никак не избавится от мути. Выше по течению, в лесу по речушке есть омута. Там на жерлицы ловят щурят, говорят, что кроме щурят ведутся там и быстрые рыбы-ельцы. Не так далеко от меня и речка побольше — речка Устье, в которую по весне поднимается настоящая волжская рыба. В Устье по весне ловят другой раз и крупных щук, по осени добывают налимов. Река Устье красивая, нахлыстовая река — в реке язь и голавль, и в летнее время удары этих рыб, охотящихся за стрекозами и кузнечиками, попавшими в оду слышны порой далеко. И нахлыстовая снасть у меня есть, и мечта заняться как-то только такой ловлей еще живет во мне, но ни нахлыст, ни спиннинг, ни удочки этим первым своим на новой земле летом я в руки не брал, больше того — никакую рыболовную снасть так и не привез пока сюда из Москвы… И сделал это, боясь памяти северных озер, боясь, что встреча с водоемами поменьше, с рыбой не такой крупной вдруг разочарует. Поэтому и не так часто приходил я и на берег пруда, где ребятишки, проводившие лето у бабушек в деревне, потягивали и потягивали своих карасиков.

Но потом эти ребятишки-рыболовы, их старание, их радость, их преображение из озорной публики в иную, более тихую и внимательную категорию при встрече с карасиками, меня заполонили и я чуть ли не каждый день стал заглядывать туда, где промышляли наши несовершеннолетние рыболовы. В ихнюю жизнь я не вмешивался, но что-то из того, что происходило здесь, на берегу пруда, увлекало и меня и я, как в детстве, переживал вместе с малолетними удильщиками и по поводу сорвавшейся «очень крупной рыбы» и по поводу оторванного крючка…

Дальше — больше и я уже начинал расстраиваться, что удочки у меня с собой нет… Но тут я все-таки сдержал себя и за удочкой в Москву не поехал, сохраняя свою новую страсть до нового года…

Честное слово, так и прошел у меня этот год без единой рыбешки. Бродил я по лесам со своими собачками-таксами, низко кланялся дубам-богатырям, которых не видел почти четверть века — ведь на севере дубов нет и в помине. Наслаждался ароматом цветущих лип, удивлялся орешнику-лещине, вспоминая другие страницы своего детства, трепетно озирал тихие осенние поля и луга, принимавшие первые стайки кочующих щеглов и чечеток, но до удочки так и не дотронулся…

И вот теперь на дворе октябрь — через три дня Покров. Совсем скоро зима, хотя, судя по теплу, стоящему вокруг, нонешняя зима на Покров себя еще не объявит.

Но зима, конечно, в конце концов придет, а там и уступит свое место весеннему теплу. И снова по весне оживет после зимнего сна наш стареющий пруд, почти забытый, заброшенный людьми, еще помнящий, наверное, своих хозяев-господ. И тогда я осторожно спущу на воду пруда свою резиновую лодочку, остановлю ее где-нибудь в заливчике между островами-рогозом и тихо закину в утреннюю воду свою снасть…

Для этого случая по зиме я приготовлю легкий перяной поплавочек, почти точно такой же, как был у меня в детстве, и буду терпеливо ждать, когда красная шапочка поплавка чуть качнется и почти незаметно для глаза пойдет в сторону… А может быть, поплавок станет сначала раскачиваться на месте, а затем медленно ляжет на воду и, как при ловле леща, пойдет вот так вот, лежа, в сторону…

Так уж повелось у меня с самого раннего детства: где бы ни жил я по летнему времени, всегда недалеко от нас была либо река, либо озеро, либо на худой случай большой дачный пруд с вытекающей из него речушкой…

Самых первых своих рыбешек увидел я возле наплавного моста через речку Полазну, на Урале, под Пермью. Ходить одному на речку мне, малышу-дошкольнику, строго-настрого запрещалось, но я все равно потихоньку убегал туда и, лежа на досках моста, как завороженный, подолгу наблюдал, как живут там, у себя в реке, небольшие рыбешки, как, опережая друг друга, ловят они хлебные крошки, которыми я их угощал, и как тут же скрываются в своей речной траве, когда я легонько постукивал по доскам моста палкой.

Следом за уральской рекой Полазной была подарена мне река Ока, чуть ниже Белоомута. Она казалась мне тогда очень большой и очень глубокой. Я еще не умел как следует плавать, а потому для свидания с нашей очень серьезной водой выбирал только такие места, где река у самого берега мелела и успокаивалась, отгородившись от главного потока частоколом озерного камыша-кугой. Здесь и пытал я свое первое рыболовное счастье, вооружившись нехитрой снастью, состоявшей из орехового прутика-удилища, из лески — простой катушечной нитки и из поплавка — небольшого гусиного пера. Вся моя снасть была тогда самодельной, собственноручно изготовленной, кроме крючка, настоящего, фирменного, шведского крючка, доставшегося мне в наследство от моего дедушки.

От деда достались мне и старинные рыболовные книги, из которых я и узнавал, где именно водится какая рыба, на какую насадку ее лучше всего ловить, чем лучше всего прикармливать, приваживать и как о том или ином обитателе подводного мира должен будет рассказать мне мой поплавок.

Ока была совсем недалеко от того дома, где и жил я каждое лето. Стоило спуститься вниз с горы, на которой стояло наше село, — вот и река.

Наверное, именно Ока больше всего и постаралась, чтобы я дальше уже не представлял себе жизни без хорошей большой воды. О своей чудесной реке детства я помнил и потом, когда посчастливилось мне жить возле самых разных северных таежных озер. И я испытывал настоящее счастье, если мог по утру, выйдя из дома или из таежной избушки, сразу спуститься к воде, наполнить ведерко этой живой, никем не испорченной водой, а там с наслаждением пить ее, настоянную на брусничном, черничном или на настоящем чайном листе.

Какое же это счастье, когда почти у порога твоего жилища ждет тебя твоя лодочка: либо шитая из тонкой доски кижанка, либо челн-долбленка, а то и просто плоскодонная посудинка! Весло в руках и ты уже на воде, в своей родной стихии.

Вот так и жил я многие годы, не представляя себе, как быть, когда рядом, поблизости от твоего дома нет никакой воды.

Честно сказать, какая-то вода не так далеко от моего сегодняшнего дома, что на Ярославской земле, все-таки есть. Это и деревенский пруд, откуда до устройства у нас водонапорной башни и брали воду на свои хозяйственные нужды все местные жители. Это и большой пруд под деревней, бывший барский пруд, некогда богатый, с чистой водой и хорошей рыбой, а теперь напрочь заросший водоем, за которым, конечно, требовался бы уход да уход. Но внимательного ухода этот пруд, устроенный, пожалуй, еще в Х1Х веке, в наше время так и не дождался: сюда являлись чаще добытчики, а не радетели, и теперь здесь можно, разве только что одевшись в непромокаемые штаны-сапоги, разыскать лишь какого-нибудь карасика-неудачника. Под такими сапогами в пруду повсюду чуть ли не метровый слой ила, но и в этой гнилой воде как-то умудряются выживать и красные, и белые караси, которые обнаруживают себя лишь во время нереста — тогда и попадаются они в сеть, что перетягивает тут кто-то по единственному в пруду более-менее чистому месту — коридору.

Можно было бы, конечно, и тут попытать рыболовное счастье — как-то пробиться на резиновой лодке через все эти заросли и попробовать половить карасей на удочку. И однажды такой поход я все-таки предпринял, увы, ничего не нашел, кроме надоедливых пиявок, которые тут же обнаруживали моего червя, насаженного на крючок, и оставил себе после этого только грустную память, как от встречи с умирающим человеком, помочь которому ты, увы, никак не можешь.