И действительно, брось в реку какую грязь-отраву, погибнет в ней прочти все живое, но погибнет только здесь, где бросил ты яд, и там дальше, куда ядовитая вода потечет. Но какая-то жизнь в реке останется вверху и, очень может быть, эта жизнь потихоньку спустится затем вниз по течению и снова твоя река, недавно почти погибшая, станет жить. И пусть не так ярко, как до беды-смерти, но все равно жизнь какая-то да вернется в реку из живых верховьев-источников. Так устроена сама река. А озеро? А озеро совсем беззащитно. Толовая шашка, химия-отрава — и конец тут всей жизни…
Так и думалось мне — именно обо всем этом и должна быть моя книга про озеро. Но, увы, до сих пор не нашел я для такой работы издателя, и озеро мое, мое счастье и моя боль, пока живет только во мне…
На озеро за Новое село мы отправлялись вдвоем с Андрюшкой Мироновым. У него тоже была приличная удочка, была и какая-то страсть к рыбной ловле, но вот беда — Андрюшка очень любил спать, а потому вся его рыбалка обычно приходилась только на вечерние зори. Но была у Андрюшки Миронова и еще одна слабость — он боготворил сахар. Сахара в то время было совсем немного в семьях среднего достатка, а потому, чтобы сманить Андрюшку на озеро за белыми карасями, мне приходилось самому отказываться от дневной нормы сладкого и беречь это сладкое до утра. Вот так с куском сахара и отправлялся я в комнату к Андрюшке Миронову, потихоньку, чтобы никого другого не разбудить, я подбирался к своему другу и начинал водить куском сахара по его губам, и друг-товарищ почти тут же подавал признаки жизни. А все остальное, как говорят в таких случаях, было уже делом техники… Полусонного Андрюшку я выманивал все тем же сахаром на улицу и только тут вознаграждал его за очередной подвиг.
Вот так и ловили карасей у Нового села. И караси, белые, тяжеленькие, упрямые, ловились отменно. У меня до сих пор перед глазами чуть мутноватая от раннего утра озерная вода, справа и слева от моих удочек расходящейся стеной камыш-рогоз и там, сразу за камышом-рогозом два перяных поплавочка…
Перья для своих поплавков мы отыскивали тут же в Новом селе, на обратном пути с рыбалки. Прежние наши поплавки из сосновой коры тут, для такой тонкой ловли, по нашему мнению, никак не годились. И мы отыскивали небольшие гусиные перья, колдовали над ними, красили макушечки этих перьев-поплавков красной краской, а затем красная шапочка поплавка-пера настороженно светилась тебе через расходящийся утренний туман.
Тишина, вода еще утренняя глубокая, солнце еще не заглянуло в воду и ты еще не можешь почти ничего разглядеть в воде даже тут, у самого берега. Неслышно прошла над камышами быстрая большая птица — скорей всего крачка. И ни одного голоса по всему озеру. Все замерло. И вдруг красная шапочка-точка поплавка чуть качнулась. Да-да, качнулась раз, еще раз, и поплавок будто пошел в сторону…Да-да, пошел и начал понемногу тонуть…
Подсечка и что-то отдалось там, на глубине, отдалось и потянуло по дуге к траве… А там и первый карасик у тебя в руках!.. Такой же светлый и чуть-чуть мутноватый, как утренняя еще не пробудившаяся до конца озерная вода…
Часто вместо того, чтобы начать тонуть, поплавок с красной шапочкой-сигналом принимался раскачиваться и все выше и выше показываться из воды, а потом вдруг ложился на воду и только после этого устремлялся в сторону… И снова подсечка. И снова белый карасик у тебя садке…
Такую, лещовую, поклевку я ждал особо трепетно — обычно клал поплавок карась покрупней, посолидней, посильней. И такого карася ты нес домой с особой гордостью и показывал своим домашним обычно самым последним… Сначала, прикинувшись неудачником, ты доставал из садка рыбешку поменьше и извинительно пояснял, что сегодня, мол, никакой особой удачи и не было. И порой тебе удавалось обмануть на минуту-другую своих домашних, и когда они уже совсем верили тебе, а то еще и начинали тебя жалеть, успокаивать, ты наконец опускал руку в садок и там, на дне, под травой-осокой находил свой главный сегодняшний трофей. И радовался ты, встречая удивленные взгляды взрослых людей, радовался ты, мальчишка, удостоившийся такого вот подарка-подношения от своего озера…
Так вот и жили все время вместе со мной мои белые караси, жили памятью-счастьем детства, жили первой дорогой-судьбой, которая и вела меня всегда к моей природе-жизни. И часто после самых, казалось бы, удивительных поездок и путешествий, где были и щуки, и сомы, и лещи, и жерехи, я вдруг обнаруживал в себе крайнюю необходимость снова встретиться со своими карасями. И тогда на день-два раньше я возвращался в Москву из отпуска и тут же, прихватив удочки полегче, отправлялся на поиски хоть каких-то заливных водоемчиков, хоть каких-то не уничтоженных до конца прудишек, где могли еще жить караси. Сколько самых разных мест во время таких вот поисков-ностальгии посетил я… Были здесь и пойменные луга той же Москвы-реки, вниз за Раменское к Бронницам. Но и здесь встречал я уже обезображенные людьми водоемы: из заливных озер брали воду для полива сельхозугодий, заливные озера спускали, уничтожали. И обычно такие встречи оставляли в тебе только боль-тревогу. Почему именно так живем мы, люди?! Разве нельзя как-то иначе?
Не отыскав своих карасей по прежним заливным озерам, принялся я листать старые путеводители, где очень подробно рассказывалось о самых разных рыболовных местах, где могла водиться хоть какая-то рыбешка. Вот по таким путеводителям и стал я разыскивать прежние пруды с карасями…
Разыскивал я их сначала по старой карте, а затем отправлялся туда с удочкой… И тут ждали меня только тревоги. Многие прежние карасевые пруды вошли в черту городской застройки. И хоть кое-где такие прудишки внешне и обиходили: поставили на берегу лавочки и урны для мусора, — сами водоемы, самою воду успели оскорбить, испортить. Хоть и встречались мне другой раз на берегах таких водоемов неукротимые удильщики, но, честное слово, я ни разу не решился расположиться вместе с ними возле такой вот воды, над которой надругался человек. Мусор, грязь, металлический лом — и все это в воду, где когда-то жила прекрасная, веселая, дарившая и старым и малым только радость, рыба-карась. И жалел я теперешних ребятишек, которые нет-нет да и появлялись на берегу такого пруда, отхожего места, с удочками в руках… Что останется им? Какую воду запомнят они после общения с этим прудом-помойкой? А не случится ли так, что останется после такой встречи вода именно подобной, ущербной памятью и, явившись на чистейший живой водоем, такой человек станет и этот водоем-жизнь по заложенной в нем памяти превращать в сточную канаву?.. Так это, честное слово, именно так! Ибо воспитанное во тьме просто боится света. И это самое ужасное в нашей сегодняшней жизни — жизнь наших детишек строится на развалинах, на мусоре, на грязи и похоти…
Где вы теперь мои прежние белые караси, которые были способны дарить всем-всем, а главное, мальчишкам-школьникам столько доброго света?..
Так получилось, что после карасей и моих детских заливных озер занесла меня судьба в край чистейшей, первозданной воды… Посчастливилось мне встретить на своем пути такие таежные озера, которые до меня никогда не знали спиннинга, зимней блесны, мормышки. Нет, не вспоминаю я сейчас размеры своих уловов, хотя и был в то время рыбаком-заготовителем и заготавливал рыбу на продажу с помощью жерлиц, спиннинга, а то и самой обыкновенной мормышки. Не о килограммах сейчас речь — речь о встречах с живой жизнью. И своим таежным озерам я очень благодарен за все, что они мне подарили. Я благодарен им за написанные и еще не написанные книги, за утренние и вечерние зори, за белые ночи и ранние северные морозы. Благодарен за чудесных людей, знавших свой лес и свои озера порой лучше собственного дома.
Но всему приходит конец. Вот и моя лесная северная деревушка, где я разводил свой северный садик и учился водить пчел, где возле моего дома, под самыми окнами, нерестилась по весне плотва-сорога, а затем к самым мосткам, с которых я брал воду, приходили на жировку лещи, теперь далеко от меня. В деревушке не осталось постоянных жителей — она оживала только на лето своими дачниками-приезжими, а по зиме была отдана каждому нечестному прохожему. Жить на таком погосте-разгроме мне не хотелось, не хотелось быть и работать там, откуда ушла всякая работа. Теперь в мой дом на берегу северного озера отправляются мои сыновья, отправляются только по лету, чтобы вспомнить все то, что взростило их — они никак не могут обойтись без лодок и большого своенравного водоема. Для них северное озеро и окуни-разбойники, рвущие снасть на скатах озерных луд, то же самое, что для меня мои белые караси у Нового села. И может быть, со временем они встретят другие озера и реки, уйдут с головой в новую жизнь, но верю я, все равно то северное озеро, где они впервые взяли в руки весло и этим веслом погнали по волнам свою собственную лодку, будет звать их и будет помниться им всю жизнь…
