Так уж получилось, к счастью, что извести окуня в озере с большими глубинами обычно не удается ни сетевой снастью, ни другими какими орудиями. Можно, конечно, ловить эту рыбу на нересте теми же катисками, снастью, похожей в принципе на среднерусскую вершу, но дело это хлопотное — чтобы поймать окуня в большом числе, надо смастерить не одну катиску, а за тем вот это множество снасти вывезти на луду и т. д. и т. п. Словом, хлопот с этим самым окунем было бы куда больше, чем с лещом и щукой. Так что, возможно, и по причине лености наших рыбачков-налетчиков окунь в озере сохранился.
Правда, этому окуню все-таки немного достается от разных «промышленников», но достается лишь по самому летнему времени: если пустить с луды или с мыса у острова сеть с крупной ячеей по скату, по кряжу, в самую глубину, то, очень может быть, и попадется в такую сеть окунь, подходящий для самого большого рыбного пирога. Но случается такое не так часто — удача может ждать здесь рыбачка-добытчика только в грозовую погоду, когда, считается, перед близкими раскатами грома окунь начинает беспокоиться, теряет тут вроде бы осторожность и тогда уже не так ловко обходит поставленную на его пути сеть. И действительно, в сети, опущенные на глубину, в грозовое лето нет-нет да и попадают такие замечательные окуни, существование которых я не мог и предположить…
Как-то окликнул меня, когда я возвращался с озера домой, мой сосед: мол, заверни к его мосткам, посмотри на чудо… И действительно, это был чудо-окунь, как мне помнится, почти квадратный, почти равный размерами в длину и ширину. Он был, как и все остальные наши окуни, в темно-голубых роговых, но только очень уж внушительных латах, по которым сверху вниз, от спины почти до живота лежали темные полосы, будто нанесенные плоской широкой кистью. И как у всех наших окуней, у этого тяжеловеса был белесый живот… Мы взвесили эту рыбину, добытую почти на двадцатиметровой глубине — старинный, но верный безмен бесстрастно отпустил гиганту-окуню четыре с небольшим килограмма.
Других таких поразительных окуней я ни разу больше не встречал, но память о том, что где-то вот здесь, может быть, и на той глубине, что сейчас под моей лодкой, могут быть такие замечательные рыбы, живущие своей тайной, не доступной мне, рыбаку, жизнью, хранилась мной постоянно, как хранится подобная память о возможной встрече с чем-то особенно выдающимся у многих пытливых исследователей.
Окуни, выходящие на наши луды в светлые, белые, июньские и июльские ночи, тоже могли вызвать восхищение у человека, привыкшего потягивать на свою удочку самое большое стограммовых рыбок — именно при такой «ночной» ловле мне и выпадала удача встречаться даже с полукилограммовыми окунями. Случалось, что похожие разбойники попадались и на мою спиннинговую снасть, но это происходило чаще днем возле тех же, уже поднявшихся к поверхности, рдестов. Здесь же, рядом с джунглями подводных трав можно было поймать на спиннинг и окуней, устроивших, как и положено всем окуням по летнему времени, бой-охоту за мелкой рыбешкой. И если не упустить время, если поторопиться к месту такой окуневой охоты, то нередко ждал тебя приз-подарок от нашего озера, правда, этот приз был уже не так велик, как подарки ночной луды — здесь ты мог добыть только два-три, очень много — четыре всего лишь сто пятидесяти граммовых окуньков.
Но вот подходили к концу, густели и начинали принимать в себя подслеповатые сумерки недавние светлые летние ночи, все ближе и ближе была осень к берегам озера, и окуни, которые, казалось, еще только вчера бесчисленными стаями занимали наши луды, исчезали и исчезали обычно как-то все сразу… Еще дня три-четыре тому назад вот здесь вот, возле Бабьего острова, ты, как обычно, уставал в конце концов воевать с полосатыми разбойниками, бросавшимися одинаково отважно и на червя и на хвост небольшой сорожки, насаженные на крючок, и на мормышку, и на зимнюю блесну, но вот сегодня, после дождей и явившимся вслед за дождями первым осенним холодком, ты грустишь и грустишь с удочкой в руках там, где еще совсем недавно кипели нешуточные страсти. Окунь куда-то делся, пропал.
Вот так обычно ты и расставался с нашими окунями до первого льда, до ледостава, чтобы здесь уже без каких-либо помех заглянуть своей снастью в любую озерную глубину и поискать, наконец, то место, куда наши полосатые аборигены убрались на зимовку.
Честно признаюсь: поискать по первому льду наших окуней у меня никак не получалось — дела вынуждали возвращаться к зиме в столицу, где я с нетерпением и ждал начала весны, а там и новой встречи с нашим озером.
Обычно я возвращался обратно, к озеру, в самом конце марта и, конечно, уже на следующий день с утра пораньше, даже не протопив как следует печь, отправлялся на ледовую разведку…
Собравшись первый раз на весенний лед нашего озера, я по привычке разыскивать весенних окуньков на отмелях, возле прошлогоднего тростника или в крайнем случае на совсем небольшой глубине приготовил и на этот случай обычную для подмосковной рыбалки легкую снасть с очень тонкой леской и совсем небольшой мормышкой. С таким «оружием» пустился я и здесь в свою первую разведку…
Знакомый мне по летней охоте за окунями каменистый мысок островка, что напротив деревни. Первая лунка — глубина три метра. Играю, развлекаю мормышкой возможных зрителей, которые, по моему убеждении, сейчас должны находиться именно здесь, на этой глубине. Но зрители не торопятся — их не соблазняет даже ярко-рубиновый червячек-мотыль… Отступаю чуть в сторону от первой лунки. Тут поглубже — уже метра четыре до дна. Дно тоже каменистое — мелкая плитка. Места как раз для окуня. Снова моя мормышка вовсю старается вызвать реакцию возможных зрителей. Никакого результата… Меняю мормышку — снова тишина. Сверлю лунку почти у самого тростника, под берегом. И здесь никого. Отступаю на глубину. Но здесь моя миниатюрная снасть бессильна…Исследую еще один мыс — тот же результат. И только возле третьего мыска вытаскиваю одного единственного окунька, размером с палец, и двух почти таких же плотвиц-сорожек.
По памяти, оставшейся с лета, ищу и нахожу в конце концов луду. Если бы вот такое мое старание даже на самый заезженный подмосковный водоем, и то у меня к этому времени была бы рыба и пусть на худую уху. А тут с раннего утра до полудня — и нет рыбы даже на такую, сиротскую ушицу…Словом, первый день разведки ничего хорошего не дал.
Иду вслед за своими мыслями-догадками и к следующему утру готовлю снасть покрепче, потяжелей: леска уже не 0,1, а 0,17 и мормышка вольфрамовая- увесистая капелька… Такой снастью и проверяю скат с островного мыса. Глубина пять метров — ничего. Шесть метров — ничего. Семь метров — и наконец поклевка. А вот и окунек появляется из лунки. Он такой же, как все наши окуни, голубой, но только теперь после долгой зимы голубой цвет немного потемнел, стал погуще. О зиме, о тяжелой малоподвижной жизни этой рыбешки точно рассказывает мне и пиявка, присосавшаяся к жаберной крышке добытого наконец мною окунька.
Снова мормышка опущена в лунку, жду, когда она достигнет дна. Вот и дно. Чуть-чуть покачиваю сторожком мормышку. И снова удар, правда, не такой резкий, как по лету у луды, но все-таки окуневый удар-поклевка — и еще один полуживой окунек на льду.
Над озером уже совсем по-весеннему теплое солнце, уже явились домой первые чайки и, рассевшись по коньку крыши моего дома, посматривают по сторонам. Уже прибыли к своим скворечникам скворцы, а наши окуни все еще лежат на глубине, и только там их можно сейчас отыскать… Когда же вы выйдете на отмелые места? Когда появитесь возле мысов и луд?.. Это будет еще не очень скоро. Солнцу еще не один день придется плавить и плавить снег, собравшийся за зиму на льду озера, и лишь только тогда, когда этот снег, урча ручьями, пойдет в насверленные мной лунки, когда лед наконец станет отходить от берега, когда, первый раз после зимнего сна глубоко вздохнув, озеро чуть-чуть приподнимет давивший ее всю зиму ледяной панцирь, только тогда первые стаи наших голубых окуней поднимутся из своих глубин, и, если тебе повезет присутствовать при этом событии, то тут уже не теряйся, жди, что твою мормышку вырвавшиеся к берегу окуни будут хватать и в полводы и почти у самой лунки, почти подо льдом.
