— Чтоб вам пусто было, сопляки! — кипятился он. — Раз я говорю миля, значит миля…

Из-за этих историй старик забросил свою лавку, хоть и был отчаянно беден. Его старуха часто приходила и звала мужа из бесмедреша:

— Ра борех[338], — звала она, — сколько можно языком трепать? Иди постой за прилавком. Мне же нужно что-нибудь сварить…

Но реб Борех-Волф ее не слушал. Он продолжал одну за другой рассказывать чудесные истории. Так же невысоко, как заработок, ставил он молитву и учение. «Глоток водки и танец для коцких хасидов дороже, чем целый мешок молитв и учения», — говаривал реб Борех-Волф. Он все время рассказывал, что сам коцкий ребе смеялся над своими благочестивыми хасидами, которые чересчур много молились. А однажды ребе сказал хасиду, который не снимал талеса и тфилн[339], чтобы тот снял эту «кожаную сбрую»… Моего отца трясло от таких слов. Но реб Борех-Волф поклялся своей бородой и пейсами, что лично слышал эти слова в Коцке. Однажды реб Борех-Волф отпустил шутку по адресу Виленского гоена[340], сказав, что, конечно, гоен в раю, но за то, что он преследовал «добрых евреев», сидит отдельно от всех остальных праведников и к тому же с засморканной бородой…

Мой отец сказал, что после таких слов о Виленском гоене надо «надорвать край одежды»[341].

Реб Борех-Волф расхохотался:

— Гоен-гонор… — сказал он. — Один глоток водки в Коцке стоил всей гоенской учености в Вильне…

Вечером в Йом Кипур, непосредственно перед кол-нидре[342], реб Борех-Волфу приспичило учить Гемору. Люди всполошились:

— Реб Борех-Волф, ну… э… кол-нидре…[343].

Реб Борех-Вольф не дал себя сбить.

— Кол-нидре… кол-нидре… — пробурчал он и принялся, назло всем, учить вслух[344]: «Шор шеногах эс га-поре…»[345].

Никто не мог ничего поделать — во-первых, он был человеком престарелым, а во-вторых, он ведь когда-то ездил к самому ребе Менделе в Коцк…

Он прямо-таки жил своими историями, своим упрямством, привычкой делать все назло, а главное, тем, что парился на верхнем полке в бане, где никто другой не выдержал бы и минуты из-за страшного жара. Сколько бы банщик ни лил ведер горячей воды на каменку, реб Борех-Волф всегда кричал, чтобы еще поддали пару. Костлявое стариковское тело становилось красным, будто обваренным. Не было такого жара, которого бы старик не вынес. Лежа в одиночестве наверху, он продолжал шутить свои шуточки:

— Эй, разбойники, я сейчас окоченею!.. — вопил он.

Молодежь диву давалась.

— Реб Борех-Волф, как вы можете лежать в таком пекле?

— Болваны! В молодости я однажды купался в микве в кипящем котле, — кричал реб Борех-Волф с верхней полки.

Это было уж слишком, и голые мужчины покатывались со смеху.

— Реб Борех-Волф, скиньте хоть немного, — просили они, — признайте, что котел не кипел…

— Дурачье! Он не просто кипел, он бурлил… — заявлял он.

Таков был реб Борех-Волф. Я любил его и с наслаждением слушал увлекательные истории, которые он так красочно рассказывал. Когда его старуха умерла, реб Борех-Волф, а ему тогда уже стукнуло восемьдесят, женился снова — на женщине вдвое моложе себя. Она привела ему падчерицу, которую в местечке тут же прозвали Додатек, что на польском означает «добавка»… Новый брак не принес старику счастья. Он, бедолага, быстро сдал, перестал рассказывать свои истории, а вскоре отправился к своей первой жене в мир иной…

Другой занятной особой была Хана-Рохл, любившая портить жизнь женщинам и ссорить супругов, настраивая мужей против жен.

Хана-Рохл — энергичная, болтливая, злоязычная, насмешливая бабенка — была большая мастерица готовить. Ее коржики и штрудели, ее жаркое, фаршированная рыба и куглы славились на все местечко. Но она не ограничивалась тем, что готовила вкусности для себя и своих домашних. Она любила посылать лакомства в подарок соседям. У нее было две дочки, которых она часто, особенно по субботам, отправляла к соседям с тарелками угощения.

— Ребецин, мамочка прислала вам кугл, — тараторила девочка. — Мамочка прислала рыбу…

У нас дома эти вкусные блюда никогда не вызывали никаких обсуждений. Отец, конечно, любил их больше, чем мамины, ведь моя мама совсем не умела готовить, но ничего не говорил. В других же семьях, где жены плохо готовили, все было иначе. Хана-Рохл рассылала свои яства именно этим соседкам. И часто случалось так, что муж такой неумехи, отведав кугла Ханы-Рохл, начинал ворчать, почему, мол, у других женщин кугл — это кугл, а у его растяпы кугл вечно сделан не по-человечески. В одной семье куглы Ханы-Рохл вызвали такую ссору, что дело чуть не дошло до развода. Тогда мой отец вызвал к себе Хану-Рохл и запретил ей посылать соседям подарки. Только я один был не слишком рад этому запрету. Я скучал по ее вкусной рыбе и куглам…

Интересными типами были и два Мендла, одного из которых прозвали Мендл-большой, а другого — Менделе-малый.

Эти двое были самыми видными обывателями в местечке, но друг с другом никак не могли поладить. Мендл-большой служил управляющим в лесном хозяйстве. Он был высоким, широкоплечим мужчиной, ученым-талмудистом и пламенным герским хасидом. Но Мендл был еще и настоящим силачом: когда ему случалось поймать в лесу крестьянина, ворующего дрова, он хватал его за шиворот и вел к себе в «канцелярию», где держал под арестом до тех пор, пока семья крестьянина не выкупала его за рубль — обычный штраф за воровство. Возле его дома всегда стояли мужики и пилили бревна на доски: один стоял над бревном, другой — под, и пилили с утра до вечера. Другие работавшие на него мужики возили бревна из леса к Висле, где их связывали в плоты и сплавляли в Данциг[346]. Каждый вечер перед наступлением субботы десятки крестьян собирались в доме Мендла, рассаживались на полу, курили, плевали, беседовали и ждали платы за неделю. Со своими пилами и топорами они выглядели как шайка разбойников. А Мендл сновал между ними в своей атласной капоте, производил расчет и платил, и если кто-то пытался затеять драку с другими крестьянами, то Мендл брал буяна за шкирку и вышвыривал за дверь. Мужики души не чаяли в своем Мендле, почитали и боялись его. Еще больше боялись Мендла его жена и дети. Его слово было законом. Человек он был влиятельный, но при этом честный и справедливый. Он красиво вел молитву и искусно читал Тору с бимы. Ко всему прочему, Мендл отличался веселым нравом и острым умом. От него всегда пахло лесом и ветром. Я помню, как однажды в пятницу с этим самым Мендлом произошел трагический случай.

Обычно он всю неделю проводил в лесу, где служил управляющим у богатых лесопромышленников, а в пятницу возвращался домой. Однажды, когда он был в лесу, у него заболел ребенок и в одночасье умер. Те, кого послали с этой вестью, не смогли отыскать Мендла. Поскольку в нашем местечке не было еврейского кладбища, то люди взяли умершего ребенка и повезли в пятницу утром в Закрочим, чтобы успеть похоронить до наступления субботы. И как раз на дороге похоронная процессия столкнулась с Мендлом-большим. Это была трагическая встреча. Но он, сильный человек, не сказал ни слова и молча отправился провожать своего ребенка в мир иной. Ничто не могло сломить эту могучую, стойкую натуру. Меньше чем через год жена родила ему другого ребенка.

Насколько высоким, крепким и жизнерадостным был Мендл-большой, настолько же щуплым, неказистым, сердитым и угрюмым был Менделе-малый, который вечно соревновался с Мендлом-большим в том, чье мнение имеет больший вес в общинных делах.