Слово «врач» наводило на меня такой страх и одновременно наполняло такой гордостью, что я даже не осмеливался дышать. Я только смотрел на эту чужую курящую девушку и не мог поверить, что она — моя кровная двоюродная сестра.

По субботам отец и дочь ругались еще яростнее, чем по будням, поскольку оба не могли курить. Я с удовольствием просиживал всю вторую половину субботы в шумном дядином доме, где даже в ссорах не было никакого озлобления, а было только что-то уютное и легкое. Тетя Сора-Тжижа, рослая женщина, от которой всегда пахло кухней и выпечкой, все время приносила мне булочки, рогалики и хлебцы с тмином. На третью трапезу я обычно возвращался в дедушкин дом. Бабушка сидела в большой кухне, которую уже заполняли тени исхода субботы, и произносила свои молитвы и тхинес. Молитвы эти были и на святом языке, и на идише; она с большим чувством читала «Бог Авраама»[217]. Я до сих пор помню этот ее вечерний напев:

После «Бог Авраама» она переходила к рифмованной песне про Илию-пророка, который должен возвестить о приходе Мессии[218]. Я еще помню часть строк из этой песни:

Закончив петь эту песню, бабушка переходила к другой:

Мои дядья, бывало, посмеивались над бабушкиными виршами на ивре-тайч, но бабушка, не обращая внимания на сыновей, пела эти песни на исходе каждой субботы, перед гавдолой. Мои двоюродные сестры, сироты Симеле и Тойбеле, тихонько напевали девичью песню о любви царя и царевны.

Хотя в дедушкином доме женщинам нельзя было петь[222], но эта любовная песня допускалась. Ведь это была не простая песня о любви, а притча о Боге и Его народе, Израиле. Царь олицетворял здесь Бога, а царевна — еврейский народ. Птица олицетворяла посланника Бога к народу Израиля, принесшего благую весть об избавлении. Я не знаю, какое толкование имели в виду девочки-сироты, благочестивое или простое, рассказывающее о любви царя и царевны. Но в любом случае они пели эту песню с большим чувством, с душой. В кабинете у деда звучали совсем другие напевы: в большом помещении суда, заполненном тяжелыми, густыми тенями, вокруг стола сидели и стояли бедняки-решетники, несколько десятков человек, и набожно пели змирес третьей субботней трапезы.

В Билгорае занимались изготовлением решет, которые расходились по всей России и даже продавались заграницу. Местные крестьяне делали решета только зимой, когда у них не было работы в поле. Билгорайские евреи делали их круглый год. Этим ремеслом занималось несколько сотен еврейских семей. Женщины сортировали, чистили и мыли конский волос, из которого плели решета. Такую женскую работу называли мытьем, а самих работниц — мойщицами. Мужчины сидели за станками, среди веревок и поперечин, как мухи в паутине, и занимались плетением решет. Это была вредная для здоровья работа, от которой через пару десятков лет, а то и раньше можно было заболеть чахоткой. Большинство решетников работало от рассвета до поздней ночи. Это были сгорбленные, полуслепые, постоянно кашляющие люди без кровинки в лице. Так же выглядели и «мойщицы». Но этой тяжелой работой люди не могли заработать ни на хлеб с картошкой, чтобы наесться досыта, ни на нормальную одежду. Несколько богачей, дававших работу, платили за этот тяжкий труд гроши. Доходило до того, что у людей, работавших вместе со всеми домочадцами всю неделю, не на что было встретить субботу; случалось даже, что решетники и решетницы вечером в пятницу ходили по домам обывателей и просили халу или хлеб. Я часто видел, как они, стыдясь, заходили к нам. Бабушка давала им целые халы, половины хлебов. Они благословляли ее и желали всякого блага. После этого бабушка часто нападала на хасидов, среди которых были главные кровопийцы. Молодые и крепкие решетники, у которых еще были силы, могли сами заработать себе на хлеб, но даже они прозябали в ужасающей нужде. В переулках, где жили решетники, царили нищета, грязь и болезни. Их работодатели богатели день ото дня.

Бедные, сломленные решетники приходили в дедушкин дом каждую неделю, к исходу субботы, к третьей трапезе: ели халы с селедкой и пели змирес — в горе и нужде они тянулись к своему раввину, который заботился о них, уважал их. Дедушка беседовал с ними, утешал их, собирал для них пожертвования. И они гордились своим раввином. Гордились тем, что он молится не с хасидами, среди которых были и их хозяева, а в синагоге, с простыми людьми. Гордились тем, что он, обращаясь даже к самому незначительному из них, говорит ему «реб такой-то» и приветствует любого входящего в его кабинет словами «Добро пожаловать!». Они также приходили к деду жаловаться, вызывали в раввинский суд своих хозяев, чаще всего — самого большого богача в городе реб Йоше Маймона, на которого почти все они работали.

Обычно такие дела в раввинском суде разбирались после исхода субботы. Дед звал Шмуэла-шамеса и посылал его за тяжущимися сторонами.

— Ступай за реб Йоше, — говорил дед, — и скажи ему, что я вызываю его в раввинский суд.

Шмуэл-шамес уже знал, о каком реб Йоше идет речь. Хуже было, когда дед отправлял шамеса за второй стороной в разбирательстве, за решетником. Дело в том, что никто не знал фамилий этих бедняков-ремесленников. У них были прозвища, которые им давали городские насмешники. Дед не хотел называть человека по прозвищу и потому говорил просто:

— Ступай, Шмуэл, позови реб Берла-решетника.

— В городе будет, наверное, с десяток Берлов-решетников, ребе, — отвечал шамес.

— Он живет в переулке решетников.

— Все они живут в переулке решетников, ребе.

— Он, бедняга, худой, несчастный.

— Все они худые и несчастные, ребе…

— Он работает на реб Йоше…

В конце концов, поняв, что толку не будет, шамес начинал угадывать.

— Берл-Лапша? Берл-Горбун? Берл-Косица? Берл-Девка? Берл-Пархатый?

— Ну, иди же, иди… — говорил дед со вздохом, из чего Шмуэл-шамес понимал, что нужно позвать Берла-Пархатого.

Заседания раввинского суда проходили шумно. Бедные решетники жаловались, кричали, взывали к справедливости, правосудию, Божьему закону.

— Где же Божий закон? — спрашивали они. — У нас уже нет сил работать — ни у меня, ни у жены, ни у детей, и нам нечего есть.