Щелкалов. Так укажем, государь милостивый.

Иван. Указать в уложении по укреплению власти: Божьего помазника, монарха писать и называть его милостивый. По слову «государь» также указать надобно. Государь пишут всякому: воеводе, наместнику, купцу, приказным, дворянину обычному. Велеть надобно, чтоб слово «государь» в государстве потреблялось лишь в обращении к царю и к царице. Также к наследникам и к митрополиту.

Щелкалов. Укажем, государь милостивый.

Иван. Все те челобитные ты, Щелкалов, посмотри, про особые мне доложи. (Отдает Щелкалову бумаги.)

Царевич Иван. Батюшка, имею я челобитную для передачи тебе.

Иван. От кого же та челобитная, Иван-сын?

Царевич Иван. От ученого старца Максима Грека. Ездил я к нему в Отроч. Тяжело там ему столько лет в заточении. Уж двадцать два года в оковах.

Иван. Не я его туда заточил! Священный собор заточил еще прежде, при прежнем митрополите Макарии.

Царевич Иван. Заслуги его перед русской словесностью велики, батюшка, да перед православием.

Иван. То мне ведомо, Иван-сын.

Царевич Иван. Батюшка, ученый старец назад к себе, в Грецию, на Афон, просится. Пустить бы его за заслуги по старости годов.

Иван. Как мыслишь, Малюта?

Малюта. Государь милостивый, нельзя старца Максима Грека назад пускать. Он и ныне там иное еретично пишет. Имеется у меня, государь милостивый, жалобница на него от старцев Отрочева монастыря.

Царевич Иван. Батюшка, ученый старец ошибался не с умыслом, по забывчивости, али по скорби. Иной раз и от излишнего винопития. Однако после соблазнов тяжело каялся. За ученого старца хлопочет троицкий игумен.

Иван. Пусть потерпит. Может, со временем переведем его в Троицкую лавру. Я чую, собака Курбский с ним шибко общался. Собака Курбский впал в гордыню и представил себе, что он шибко ученый муж. Прибыло ли от него что новое, от Курбского?

Малюта. Государь милостивый, некий собачий лай прибыл. Я его велел твоему государеву чтецу Сафонию отдать.

Иван. Позвать Сафония, хай покажет.

Малюта. Слушаюсь, государь милостивый. (Посылает слугу.) Как изменник Курбский сбежал, то за рубежом особо много нечисто про тебя, государя великого, имелось чего сказано, да про Россию. Шпигуны мне немецкие листы прислали. Хай немецкий толмач прочтет.

Толмач (берет листы, читает). Летучие листы. Жесточайший, ужасный…

Иван (сердито). Так про меня, государя русского, сказано, будто про варвара. Где сделаны эти листы?

Толмач. Государь милостивый, один листок из Регенсбурга, другой из Лейпцига, третий из Праги.

Иван (сердито). Годунов, указать надобно немецкому послу. Немецкий брат мой, дружеский император Максимилиан Второй, скорбит о наших жестокостях. А разве без жестокости испанский король Филипп Католицкий очистил страну от лживого учения? И у французского короля в его королевстве несколько тысяч перебито вместе с грудными младенцами, о том уж немало говорим. Мы стремимся к миру с Германией. Стремимся к договору, чтоб немецким купцам дать право ездить через Москву в Индию и Китай, а русским – взамен через Любек на Антверпен в Копенгон, и далее в Англию, Францию, Испанию. Однако, ежели в немецких летучих листах нас, русских, и меня, царя русского, жесточайшим страшилищем изображать будут, то дружеского договора не сделаем. И никакой русской торговли воском не будет.

Малюта. То, государь мой милостивый, козни изменника Курбского. Он в Европе про тебя и Россию клеветать тщится.

Иван. Сафоний, что ныне прислал собака Курбский?

Сафоний (глядя в бумаги). Книга «Цицерон – опера умная» – так писано.

Иван. Дай-ка сюда. Цицерон – опера уния, сиречь собрание сочинений Цицерона.

Сафоний. Государь милостивый, я чтец православный, в тех делах языческих не учен. Потому взял в помощь Пушкина, брата знаменщика Семена Пушкина.

Иван. Не одним лишь православием мудрость жива. Требование мудрости – множество разума. Издавна у нас чтец меньше пятидесяти лет не бывает, будто кто моложе, тот не мудр. Однако та мудрость не по старости дается. Мудрость дело духовное.

Царевич Федор. Батюшка, что есть то дело духовное?

Иван. То есть, мальчик Федор-сын, что милосердному и мудрому уготовлен рай, тому, кто истинно мудр, со христианским смирением, а не так, как собака Курбский. Курбский, подобно невежде попу Селиверсту, ныне в преисподнюю сгинувший, кичится своей мнимой мудростью и ученостью. Надобно отличать мнимых книголюбов, которые запирают книги в коробы и лари. А побежал он с отечества, собака, то все книги бросил. Сафоний, сделан ли реестр-книгопись тех книг, что Курбским брошены?

Сафоний. Государь, реестр делают, однако книг множество. Иные уж присланы. (Берет бумаги, читает.) Реестр посылаю до вашей милости, перепись богослужебных книг: Евангелие, апостолы, прологи, минеи, да книги от слова Козьмы, да новопоявившаяся ересь, да послания Фотия патриарха князя Борису болгарскому, да пророчества Набатея, да царства, да Иисус, да логика, да Дионисий Ареопаг, да Аристотель, Врата поучения Аристотеля греческому царю Александру Македонскому.

Иван. Все собака Курбский в игре с отечеством бросил. Помню, поведал мне мудрый старец Максим Грек, что царь Константин незадолго до падения Царьграда отправил в Венецию корабль с библиотеками. После захвата Константинополя бежал с книгами патриарха Алексей. Но не все книги сумел взять. Те, что остались, Магомед велел перевести для себя на турецкий. Даже варвар книги более почитал, чем сей мнимый книголюб собака Курбский.

Царевич Иван. Батюшка, какие книги особо почитать?

Иван. Для учения на первое место грамматика. Вслед логика, она же учит с доводом распознать правду от кривды. Чти книги святого Иова или послания святого апостола Павла. Аще посмыслить уметь риторику, что есть красномовность. А особо чти книги Соломоновы. Для изучения музыки премножество стихов и песни святых по всей Библии найдешь. Уметь надобно арифметику. Еще вкратце считать учить. В-четвертых, книги Моисеевы чти. Имеючи перед очима науки геометрию, или, по-русски сказано, землемерие, чти книги Иисуса Навина, библейского правителя евреям. Ежели астрономию, али звездочетие, сотворение солнца и месяца, то найдешь в Иисусе Навине. Яко стояло солнце на едином месте целый день. По Библии закон и права – лекарства душевные и телесные. О делах военных и богатырских – книги Судей али книги Маковеев. Свидеть ты хочешь много тысяч лет летописей, чти книгу Паралипоменон. Ключ разумения – читати книги. О зверях, птицах, гадах, рыбах, деревах, камениях и разных водах, которые в море, в реках, в студнях найдутся. И уважать их натуру надобно.

Малюта. Государь милостивый, записать надобно все, что говоришь, для посрамления западных магистров философии, а также их потаковников, как изменник Курбский. Ты, государь – великий философ!

Иван. Я изучал философию, однако по смирению не считаю себя, наподобие гордеца Курбского, хорошим знатоком сей науки. И не люблю, когда, думая почтить и польстить, называют меня философом. А Курбский в Литве ныне что поделывает?

Малюта. Государь милостивый, от шпигов наших известие, что Курбский записался в Краковский университет науки учить.

Иван. Малюта, которые науки?

Малюта (заглядывает в бумаги, с трудом читает). Записался учить физику… Тут слово непонятное… Титку аристотелеву.

Иван. Этику аристотелеву. Эх, Малюта, грамотей ты. Я немало изучал Аристотеля. От него многие начала. Аристотель особо назвал, сиречь важнейшими, грамматику, гимнастику, музыку, рисование. И все ж из древних философов я отдаю первенство возвышенному Платону, также Сократу. И не так люблю Аристотеля, на котором держится латинская схоластика. Особому же осуждению предати надлежит неразумное приложение диалектики. Я люблю и уважаю очищенную от дьявольских умозрений философию. Как ученик Евангелия, я требую, чтобы философия была служительницей евангельских истин. Давно мечту имею по удачному исходу ливонского умысла сделать в Москве университет не хуже, чем в Кракове али в Бранденбурге. А учить там, исходя из Евангелия. Аристотеля ли, Платона ли, Цицеронову ли риторику. Чул я, в Краковском университете учение писем Цицерона. То, видать, собака Курбский мне пишет, подражая Цицерону. Зачти-ка, Пушкин, что та собака пишет из Цицерона.