— Когда-нибудь ты поймешь, — говорит она, и ее голос чист, словно родниковая вода. — Когда вырастешь, ты все поймешь.

Ее слова ударяют меня, словно электрический разряд. Она точно знает, о чем говорит. Комната начинает вращаться, мой желудок сжимается, кожа горит. Боже мой, это правда. Мы с ней одинаковые.

Я не должна оставлять ее одну. Я не дура. Умом я понимаю, что не должна. Но ноги живут своей жизнью — они выносят меня из дому, как будто там начался пожар. Это срабатывает инстинкт самосохранения. Я хватаю ключи от «темпо» — надо бежать, бежать отсюда хоть ненадолго.

Я убеждаю себя, что, если возьму машину, у мамы будет меньше шансов чего-нибудь натворить. Так она точно не окажется за. рулем. Я даже запираю входную зверь и закрываю раздвижную стеклянную дверь в кухне. Может быть, думаю я, может быть, словно хомяк, находящийся в безопасной клетке, она не сообразит, что можно выйти на улицу.

И вот я кручу руль «темпо», жую нижнюю губу и молюсь, чтобы меня не остановили за разбитую фару, пострадавшую в инциденте с почтовым ящиком. Да, без прав ездить на машине нельзя, но это же не операция на мозге. Делов-то! Да вы посмотрите на кретинов, которым эти права дают. Кроме того, еще пока утро, и машин на дороге всего ничего. Руки на десять часов и на два, ремень безопасности пристегнут. Я напоминаю себе, что, в принципе, вождение машины ничем не отличается от вождения газонокосилки. Не выезжая на оживленные улицы, я переулками добираюсь до фотостудии «Зеллере».

— Какого черта? — кричит Нелл, как только видит меня.

Сердце у меня чуть не разрывается. Вот какая мама мне нужна!

Чтобы вот так встречала меня, когда я заявлюсь домой в середине дня, явно смывшись из школы. Мне нужна мама, которая упирает руки в бока и хмурится, точно как Нелл. Мне нужна мама, которая кричит: «Девочка, тебе лучше оттащить свою задницу назад в школу. Я такой фигни у себя в доме не потерплю».

Я трясу головой — слезы залили глаза, как заливает дождь ветровое стекло. Я приехала сюда не за порцией нормальности — не сегодня. Сегодня я приехала за информацией. Я чуть не бегу, и от быстрого шага мои кеды повизгивают на деревянном полу.

— Вот эта фотография, — говорю я, указывая на сцену на пляже — будто бы случайно упавшие Нелл и ее дочь валяются на песке. — Где это снято?

— Во Флориде, — отвечает Нелл и смотрит на меня так, будто решила, что у меня крыша поехала. От волнения и неловкости краска заливает мне шею — хорошо еще, что это частично скрывает воротник.

— Это неправда, — говорю я. — Я была во Флориде.

Нелл усмехается и снова садится за свой стол:

— Ты прогуляла школу ради того, чтобы подискутировать со мной о Флориде. Ну, по крайней мере, с тобой не соскучишься. Быть скучным — хуже этого ничего нет в жизни. Занудство хуже эгоизма.

— Какой он был? — спрашиваю я. — Ваш муж.

Нелл вздыхает. Я внутренне напрягаюсь, потому что мне кажется, что Нелл видит меня насквозь. Только бы ничего не спросила — она такой человек, что может выпытать что угодно у кого угодно. Но она только говорит:

— Он был блистателен. — Вот так просто, как будто я спросила, в какой она ходила колледж или чем ее отец зарабатывал на жизнь. — Собирался написать «великий американский антироман» — он так это называл. Хотел создать совершенно новую форму — такую, чтобы ребята вроде Берроуза или Воннегута только рты открыли в изумлении. — Ее взгляд становится далеким.

— Но не написал.

— Да, — шепчет Нелл, и ее глаза тоже становятся похожи на ветровое стекло в дождь. — Не написал. Но пытался.

— А что с ним произошло? — спрашиваю я, хотя и так это знаю. Знаю, хотя никто мне ничего никогда не говорил. Все просто говорили: «Умер», как будто это слово отвечало на все вопросы, а не порождало сотни новых.

— Многие душевнобольные люди кончают жизнь самоубийством, — говорит Нелли и прикусывает нижнюю губу, чтобы она не дрожала, чтобы ее рот превратился в некую дамбу против грозящих вырваться всхлипов.

У мамы точно такая же привычка.

Но у меня ее нет — если уж слезы потекли, то их не остановить. И они уже текут в три ручья, когда я говорю Нелл:

— Послушайте, я, наверно, больше не приду на работу. Так что ничего такого не подумайте, если я не появлюсь. — Мой голос дрожит, сейчас кажется, что он древнее, чем деревянный пол в студии Нелл. В нем слышатся отголоски всех неудач, которые мне пришлось пережить, и маминых тоже, и даже моего деда, которого я никогда не видела, потому что в этот момент все это стало моим. Разбитые жизни моих родных придавливают меня к земле, словно дождь из камней. Душевная болезнь приходит к людям творческим с такой же неизбежностью, с какой рак легких — к человеку, тридцать лет подряд выкуривавшему по три пачки сигарет в день. Это так же легко доказать, как какую-нибудь теорему в геометрии.

Потому что искусство — это наркотик. Оно разрушает разум, раскалывает его, опустошает. А меня искусство окружало всю жизнь. Я должна его бросить, должна перестать им заниматься, должна бежать от него, прежде чем оно меня сожрет, так же как алкоголизм сожрал два поколения Пилкингтонов.

— Подожди. Аура… что ты имеешь в виду? Что значит не придешь на работу? Почему? — спрашивает Нелл.

Но я уже бегу к двери, подальше от ее фотографий, подальше от искусства, подальше, потому что знаю, что когда-нибудь, если я не буду соблюдать осторожность, окажусь во власти какого-нибудь белого халата, под завязки накачанная лекарствами, и мои руки станут непослушными, как ветви деревьев, а изо рта будет тянуться нитка слюны.

— Оставьте! — кричу я, и в груди поднимается волна ужаса. — Оставьте, оставьте, оставьте! — Хотя мне хочется крикнуть другое: «Отстаньте!»

Я поворачиваюсь, несусь к «темпо» и завожу его.

Я уношусь от студии Нелл на полной скорости, на какую только способна машина.

Ранним утром мама наконец отключается, падает без сил на кровать — кажется, что она не спала уже лет триста. Где-то без четверти восемь я, послушав ее храп, решаю, что, скорее всего, она отрубилась на целый день. Я одеваюсь и беру ключи — идти пешком уже времени нет, а мне надо обязательно появиться на перекличке в школе. «Нет, миссис Фриц, дома все в порядке. Это все всплеск моих подростковых гормонов, не более того. Простите, что вчера сбежала из вашего кабинета и потом не пошла на уроки».

Я собираюсь взять свою сумку, но резко останавливаюсь, вдруг замечая, что она стоит не на полу возле кухонного стола, а на скейтборде Джереми. Я наклоняюсь и дотрагиваюсь до ободранного места на краю доски — наверно, она пострадала при выполнении какого-нибудь трюка. Я касаюсь ее так, как коснулась бы локтя Джереми, пораненного при падении. Я закрываю глаза и провожу пальцами по плотным мазкам краски, нанесенным на доску, словно по изгибам твердых мышц живота. В мозгу вспыхивают изображения, которые я могла бы нарисовать на этой доске, если бы этот процесс не напоминал прогулку по середине шоссе в ожидании, когда какой-нибудь грузовик превратит Ауру в кровавое месиво. Я выпрямляюсь и пинком отправляю доску в дальний угол кухни.

Обогрев стекол в «темпо» не действует, поэтому я еду с обледеневшими стеклами — в это необыкновенно холодное октябрьское утро мамина машина больше напоминает мамин морозильник. Я выдыхаю облачка белесого пара. Наверное, со стороны кажется, что я курю. Я жутко нервничаю, стараюсь изобразить из себя опытного водителя, а не испуганную девчонку, севшую за руль третий раз в раз в жизни. Так что я сейчас была бы совсем не прочь — покурить, я имею в виду.

Мистер Гроус, школьный владыка, не одобрил бы, если бы увидел за рулем пятнадцатилетнюю девчонку без прав, так что я проезжаю мимо школьной парковки и еду к расположенному рядом «Кеймарту». Ставлю машину рядом с автосервисом.