Эмиль Поташевич в своих интервью не раскрывал главную тайну: кто заказал ему это башенное сочетание. Уклончиво и неясно говорилось о межправительственной договоренности, согласно которой в рамках года русско-французской дружбы планировалось осуществить другие, не менее масштабные проекты. Наш президент и в особенности премьер-министр дали в ту зиму массу интервью, но никто из журналистов и словом не обмолвился о башнях – наверное, все они от волнения забывали, о чем хотели спросить. Французы молчали тоже. Поташевич отвечал ясно лишь на один вопрос:

– Мы хотим сносить эту башню когда кончать выставка. Великий Эйфель не увидеть смерти своего детища (Поташевич произносил это слово с ударением на втором слоге), мы же выполнять свое обещание перед правительством и сносить после выставка.

– Но Останскинская башня не пострадает? – волновались красные от мороза журналисты.

– Вы не можете беспокоиться, ваша башня останется с вами. Вы дальше можете смотреть Петросьян, – улыбался учтивый француз, искренне желая сделать приятное русским друзьям, о вкусах которых он успел составить превратное, но не лишенное оснований мнение; но русские друзья принимали это за грубую злую шутку и обижались, и красная от мороза грудастая девица в кокошнике совала дорогому гостю хлеб-соль чуть ли не в лицо.

Вежливый француз принимал это за особенности русского обычая. Диалог культур все же не клеился.

По-настоящему он наладился в конце февраля, когда двойная башня начала непредвиденное и слишком поздно замеченное вещание.

Первой к Останкино потянулась московская молодежь. Студенты и студентки, несмотря на мороз, прогуливались возле архитектурного чуда, фотографировались, целовались. Многие девушки, не боясь застудить свои нежные придатки, ходили в чулках и, презрев условности, приподнимали полы пальто, демонстрируя фотографировавшим их парням расчерченные сетчатым узором юные бедра. На некоторых из них под чулками были теплые колготки, но все равно поток пострадавших от башен, вскоре хлынувший в московские больницы, начался именно с этого тоненького чулочного ручейка. Признаться, эти тихие московские девушки чересчур напоминали бы обыкновенных проституток, если бы не выражение девственной скромности, поселившееся на их лицах в те дни. Не боясь быть вульгарными, они были просто красивы; и кто знает, отчего так? Что за таинственные лучи так сильно изменили лица юных москвичек? Задумываясь над этими вопросами, мы рискуем отвлечься от нашего повествования.

Идиллия (еще одно слово, чрезвычайно популярное в те дни), впрочем, вскоре была грубо нарушена. К юным красавицам постепенно стали примешиваться трансвеститы. Вокруг стройной Останкинской башни, затянутой в ажурный чулок Эйфелевой, стали прогуливаться крашеные мужчины в узких женских пальто, из-под которых торчали кривые красные ноги с кожным раздражением от бритья. Надо ли говорить, что к этому времени Останкино стало культовым местом? Надо ли говорить, что началось ужасное?..

Вслед за придатками девушек начали страдать лица трансвеститов, и не от природы, а от рук человеческих. Трансвеститы довольно быстро были разогнаны крепкими парнями в беретах, и бабушкам с хоругвями ничего не досталось. Есть известный закон: идейная близость выявляет родство стилистическое. Сохранилось несколько интервью с прохожими, поясняющих эту мысль.

Корреспондент подносит микрофон ко рту парня в берете (тот морщится от слова «интервью») и спрашивает, как он относится к этой оригинальной и дерзкой идее – создать антропоморфный архитектурный образ, объединив две известные башни в одну постмодернистскую, нагруженную культурными смыслами конструкцию. Парень мучительно формулирует что-то про себя, несколько раз оборачивается в сторону башен (он стоит к ним спиной), затем с ненавистью смотрит в камеру и отвечает:

– Блядство это все. Блядство.

– Что, простите? – уточняет корреспондент. – Эти молодые люди, переодетые в женскую одежду, вызывают у вас такое неприятие?

– Да хуй с ними, с пидарасами, – устало, сокрушенно машет рукой парень. – Башни ваши – блядство.

Ролик обрывается.

Другое видео значительно короче. Гневная старушка ритмично плюет в сторону башен и выкрикивает как заклинание:

– Блядство! Блядство! Блядство!..

Конечно же в эфире всего этого не было; ролики были слиты в Интернет самими телевизионщиками.

Рискнем предположить, что десантники и бабушки с хоругвями были единственными социальными группами, у которых Эйфелево Останкино (возьмем это не уклюжее определение в качестве рабочего термина) вызывало лишь недовольство. Все остальные москвичи поначалу были рады башням.

Часто в те дни можно было наблюдать удивительные картины: в освещенных окнах многоэтажек счастливые раскрепощенные пары, вызывающе отдернув шторы, вовсю предавались французской любви. Женщины поскромнее, наблюдая в соседском окне, как энергично покачиваются взад-вперед силуэты коленопреклоненных девушек, никак не могли решить для себя, красиво это или уродливо, стоит попробовать или нет, а неуверенные в себе мужчины пытались на расстоянии прикинуть, так ли уж они неполноценны. Магия любви передавалась будто по морозному плотному воздуху, и нередки были случаи, когда двое одиноких соседей, несколько лет здоровавшихся возле лифта – он починил ей кран, она пришила ему пуговицы на рубашку, – вдруг одновременно выходили на площадку и, как школьники, стояли друг против друга, опустив взгляды. Последующая близость была настолько бурной, что люди забывали предохраняться, перейдя к классическому соитию, и не иначе как этим объясняется всплеск рождаемости, наблюдавшийся в ноябре того же года.

Но любое трогательное явление может неожиданно показать свою оборотную, карикатурную сторону. Ближе к лету московские проститутки вывели на рынок новую актуальную услугу. Клиенту предлагался уличный минет в антураже насаженных одна на другую маленьких башенок. Подобные сувениры пользовались популярностью у москвичей и туристов из Франции, но как только развлечение стало модным, башенки исчезли с прилавков – до сих пор эта тридцатисантиметровая тоненькая игрушка считается редкостью. После завершения основной программы клиенту за дополнительную плату предлагалась экстремальная сексуальная практика с использованием башенок (Останкинская была полой внутри, а на кончики обеих моделей можно было устанавливать специальные насадки, оперативно завозимые в московские секс-шопы из Германии, где их со страшной завистью к европейским и русским коллегам изготавливали). В полицию с самого верха поступило неформальное, но строгое распоряжение: обычных проституток, не предоставляющих новую услугу (таких было мало), не трогать вовсе, зато уличные минеты истреблять безжалостно и энергично. И озадаченные московские пэпээсники прочесывали ночные улицы, огороженные частоколом слипшихся парочек, и сотнями увозили проституток и заодно клиентов в участки, но от этого становилось только хуже: экипаж приехавшего автозака обнаруживал, что разнополые дежурные тоже заняты французской любовью с участием все тех же проклятых башенок, и вскоре участок наполнялся криками, стоном и смехом, и в общем бесстыжем гвалте уже трудно было разобрать, где сотрудники, а где – задержанные. Комнаты детей полицейских были завалены конфискованными игрушками, и когда жены и матери узнавали, откуда они, то с негодованием пытались выкидывать, но перед самым мусоропроводом у них вдруг сладко мутилось в голове, приходили странные мысли, и игрушки возвращались в квартиры, где тщательно мылись с мылом и использовались по назначению, никак, впрочем, не подразумевавшемуся их производителями. Множество измен, обвинений в распутстве и, наоборот, сексуальной зажатости разрушали семьи полицейских; но немало было и тех, кто впервые познал настоящую близость, страсть и доверие.

Мощно и прихотливо разросся рынок женского нижнего белья и обуви: носить простые сетчатые чулки, неточно подражающие узору творения Эйфеля – Поташевича, стало уже не модно. Дизайнеры разработали массу фасонов темных чулок и колготок с принтами, изображающими парижскую башню; тонкие телесные варианты имитировали голую ногу с бледной татуировкой в виде Останкинской. Вошли в обиход трусы с бантиками в форме двух крошечных переплетенных башенок. Застежки бюстгальтеров повторяли известный мотив, причем весьма оригинально: выступы на концах обеих матерчатых лямок делались металлическими, и они заменяли ушедшие в прошлое крючочки. Шпильки модных туфель обыгрывали ставший классическим образ. Бантики на балетках… впрочем, этот трогательный маркетинговый проспект можно продолжать бесконечно.