Звезды, пригнувшись от ветра, начали расходиться по микроавтобусам, которые им указывали девушки-администраторы, но мест опять не хватало. Журналисты пошли за звездами, на ходу пытаясь поговорить с ними и сбивая их и не давая найти нужный микроавтобус, отчего все еще больше спутывалось. Возле девушек-администраторов стояли несколько жалующихся звезд, тогда как администраторы не обращали на них внимания и пытались загнать в микроавтобусы тех, кому и так хватило места и кто просто курил возле машины, заняв сиденья сумками. Гурьев тоже наугад пошел за звездой и предложил ей докатить до машины сумку на колесиках, которая вязла и переваливалась в траве. Звезда отказалась, но Гурьев все равно выпросил у нее, как автограф, номер телефона и, очень довольный, сел в первый попавшийся микроавтобус. Там оказались маленькая блондинка, веселый фотокорреспондент и меланхоличная черноглазая девушка – с ними он коротко познакомился в самолете. На всякий случай они обменялись номерами телефонов. Наконец все кое-как утряслось, и колонна микроавтобусов отправилась в Гурзуф.

В машине он все еще боялся смотреть из окна, но теперь море и горы заполнили собой весь пейзаж, оставив Гурьева наедине с собой. Ветер стихал, море уже не серебрилось штормовыми завитками, и синяя, без айвазовских маринистических изысков вода Гурзуфской бухты доверчиво обнимала тонкое песчаное подножие горы Аю-Даг, словно нарочно и кокетливо выбритое в сплошной зеленой лесной щетине побережья. Матово-серые домики, воткнутые там и сям на кипарисовых склонах, как аккуратные детальки конструктора, светились от воздуха и простора и были совсем не похожи на мрачный панельный колор московских многоэтажек – разобранных и составленных в высоту взлетных полос, – стен, словно слепленных из грязево-солевой собянинской каши, и эти домики помогали Гурьеву, на юге раньше никогда не бывавшему, безошибочно представить итальянский и вообще любой другой южный приморский город, легко убегающий от прибоя на холм; город, где природа сама так щедра красками и утомлена бесконечной сиестой, что серый цвет человеческого жилища только подчеркивает богатство зелени и воды, позволяя глазу отдохнуть от строго организованного буйства природы на хиленьком, кое-как слепленном псевдопорядке культуры. Гурьев по мере спуска микроавтобуса в Гурзуфскую долину все сильнее выворачивал челюсти в искусственном зевке, отвернувшись к окну и раскрывая их почти на девяносто градусов, но уши оставались заложенными. Чем больше он глохнул, тем острее становилось зрение, тем прозрачнее и тоньше вырисовывалась картина бухты, обрамленной с трех сторон скалами, а с четвертой распахнутой в горизонт. И Гурьев увидел первый из приготовленных для него в этот день фокусов: лес и вода начали меняться цветами.

Остановились на заправке сходить в туалет, Гурьев изо всех сил дышал бензином, угадывая сквозь его маслянистую пленку невидимый и невесомый союз нагретого моря и дышащих кипарисов. Рядом с заправкой стоял серый домик с табличкой «Продается», и Гурьев представил, как мог бы его купить и умудриться и в этом акварельном раю жить по-прежнему неустроенно, с видом на море и с вонью бензина, не имея при этом машины. Поехали дальше в Гурзуф; с Гурьевым и другими журналистами в их микроавтобусе была учительница из «Артека», симпатичная тридцатилетняя крымчанка, которая, видимо, считала, что со столичными гостями нужно вести себя как-то особенно, и оттого ее природная простота сменилась искусственной робостью, которую она пыталась выдать за вежливость. Она ни слова не сказала о недавних событиях, лишь изредка комментируя пейзаж в стиле безопасной общекультурной экскурсии: «Там вы можете увидеть Пушкинскую скалу; свернув на эту дорогу, через полчаса вы окажетесь на даче Чехова», – и эти рассеянные замечания отдельно ласкали продолжающего глохнуть, засыпающего, переполненного волнением Гурьева. Веселый фотограф спрашивал у водителя, принимают ли еще в республике гривны, и очень радовался тому, что не принимают и что у него остались неистраченные гривны. Вдоль дороги были расставлены предвыборные щиты, агитирующие перейти границу, не сходя с места; в июне они выглядели как пожелтевшие елки, оставшиеся с Нового года, который будто праздновали по старинке, в марте. Гурьев уснул.

Проснулся, когда уже приехали в детский лагерь. Выйдя из машины, Гурьев сразу же подошел к парапету и стал смотреть на море. Оно было примерно таким, каким запомнилось при последней встрече четырнадцать лет назад на другом конце страны. Гурьев надеялся остаться с морем наедине и сейчас смотрел на него снисходительно и небрежно, сдерживая зудящую страсть прямо сейчас скинуть штаны и раствориться в воде. Поэтому он пропустил второй из приготовленных для него в тот день фокусов: желание, плескавшееся в его карих глазах, делало их на секунду синими. Не заметил этого и веселый фотограф, который подошел сзади, похлопал Гурьева по плечу и позвал вместе со всеми обедать.

Маленькая шеренга детей, одетых в темно-бирюзовую форму, встречала их у входа в столовую под вывеской «Iдальня» отрепетированным хоровым приветствием. Шарики и флажки, возгласы и куплеты еще больше взволновали оглушенного Гурьева. Звезд привезли раньше, они уже пообедали, журналисты рассаживались в столовой. Гурьев сел вместе с веселым фотографом, черноглазой меланхоличной корреспонденткой и девушкой Аней. После замороженного завтрака в самолете все с радостью ели горячее, огромная голубая столовая наполнилась звоном и смехом. Гурьев всматривался в еду: суп с клецками был тот же, что в «Океане», белая рыба на толстых костях, пюре, хрустящий овощной салат, компот – он все это вспомнил и обрадовался. Аня не стала есть свою рыбу, Гурьев попросил у нее тарелку, девушка сильно смутилась, но все сделали вид, что это ничего, и Гурьев съел рыбу. Как раз подошла со своим подносом их временный гид, учительница крымчанка, и села за стол. Гурьеву было настолько хорошо, что он, видя, что учительница не ест свой суп с клецками, попросил тарелку у нее тоже. Все снова сделали вид, что это ничего, и, пока Гурьев ел второй суп после второй порции рыбы, крымчанка рассказывала о программе дня.

– «Артек» состоит из девяти лагерей, в каждом дети приготовили какое-то свое представление. Звезды объедут все лагеря, всех поздравят с началом смены, всем подарят подарки. Мы поедем за звездами. Вечером на главном стадионе – концерт.

Обед закончился; снаружи послышался вертолетный рокот; все спешно выходили из столовой; Гурьев залпом выпил два стакана компота и вместе со своей компанией вышел тоже. На небольшую площадь с фонтаном перед зданием столовой приземлялся вертолет МЧС. Кипарисы затанцевали, показывая обратную сторону листьев, вода у самого парапета вскипела, у детей улетели форменные панамы. Из вертолета вышел плотный мужчина с седыми висячими усами, следом девушки-администраторы, что раздавали в самолете завтрак, выносили маленькие холодильные контейнеры. В них было мороженое, мужчина с усами отработанным за много лет хлебосольным жестом пригласил угощаться. Дети пораженно смотрели на мужчину с усами, не могли поверить, что перед ними не картинка из телевизора; многим хотелось потрогать волшебника, который может достать из черного ящика что угодно, от утюга до квартиры; но уже раздавали мороженое, дети сосредоточились на нем и перестали шуметь, с ними успокоились кипарисы и вода у парапета. Гурьев вспомнил, что у волшебника тоже нужно выпросить телефон, подошел ближе и стал осторожно проталкиваться сквозь стайку детей, но волшебник, раздав призы, уже садился в вертолет, и администраторы оттесняли всех. Аня и вся остальная стихийно сложившаяся гурьевская компания решили, что он тоже захотел взять себе мороженого, но все снова сделали вид, что это ничего. Вертолет улетел, кипарисы на прощание станцевали, вода вежливо покипела.

Поехали в следующий лагерь. Гурьев сел рядом с Аней на заднее сиденье и, внимательно посмотрев на ее тонкую шею, вдруг попробовал пошутить:

– Как они это обставили-то, а… Прямо волшебник в голубом вертолете.