Или что «деревня вымирает». Она, конечно, вымирает, но это смотря какая деревня. За два с половиной месяца работы корреспондентом в муниципальной газете я видел много маленьких сел. Директор сельскохозяйственного ОАО в русской деревне приглашает тебя в офис: наспех сколоченные из неструганых досок двухъярусные… кровати, нары?.. в углу – кто, почему, зачем на них спит?.. Мазут и опилки на полу, на столе среди объедков и мух видавший виды смартфон, кошка спит на печке, прямо на плите, будто решила устроить акт публичного ритуального самоподжаривания и дожидается вечера, когда затопят. Директор не может выговорить некоторые трудные книжные слова типа «Иркутскнефтепродукт», я, молодой поверхностный негодяй, списываю это на фрагментарность образования, но мой собеседник застенчиво жалуется: инсульт. Не могу, бля, после инсульта выговорить некоторые слова: как ебнуло меня, так язык как будто бы заплетается. Дальше, опасно краснея лицом, кроет необязательно матерными, но точно последними словами все на свете: федеральные, местные власти, «интеллигенцию», «Россельхозбанк» (еще одно книжное слово), погоду и технику. Сельское хозяйство душат, кредиты грабительские, работать некому: молодежь вся уехала, а та, что осталась, долбоебы и наркоманы.

В бурятской деревне сразу же начинаются шутки. Все время улыбаясь, директор везет тебя в поле. Подтягиваются трактористы и комбайнеры. «Петька, иди сюда, тут корреспондент приехал! Сейчас будет у тебя это… интервью брать!» Петька, чье лицо – единственный довод в пользу призывной армии, стесняется. Он прячется за сеялку. «Зачем мне интервью… Костю пусть фотает». Костя тоже не упустит свою порцию удовольствия: «Меня-то хули. Тебя в газете пусть покажут: молодой сеяльщик Петр такой-то дунул и перевыполнил план». Смех, веселье, хохмы и прибаутки. Про, собственно, посевную ни слова – зачем, что я понимаю? Я ведь приехал интервью брать.

В польской деревне с говорящим названием Вершина чувствуешь себя соответствующе. Тихие, твердые голоса, простые, умные, сосредоточенные лица, деловитые походки. Контора – аккуратное вытянутое бревенчатое здание, отражающее далеееекое, но все еще различимое готическое эхо. Внутри евроремонт, жалюзи, чистота, скромность, достоинство, грамоты и дипломы. Директор, подтянутый мужчина в строгом костюме, вежливо усаживает в удобное глубокое кресло. «Значит, записывайте. Пшеницы 839 га… Овса 360. Многолетних трав, на силос и сенаж, 780 га. Ячмень нет, не сеяли, он нам не нужен. На силос и сенаж записали? Год назад мы брали один кредит на покупку нового комбайна и вскоре полностью рассчитались. Больше в кредитах не нуждаемся. К посевной мы были совершенно готовы. Да, цены на электричество, конечно, грабительские. Что? Секунду, запишите: особенно хорошо на посеве работали Коновалов и Быков. Не знаю, как в других деревнях, но у нас в последние годы уровень жизни повышается. Вы забыли какой-то из своих вопросов? Нужно записывать, заранее составлять план разговора (мягко, с улыбкой). Поедемте, я покажу вам ферму».

При этом нет никаких «русских», «бурятских» и «польских» деревень, есть невнятная, приблизительная сумма обманчиво похожих людей. В природе нет ни одного близнеца, а все двойники взаимно аннигилируются, если встречаешь их не в литературном пространстве, а в одной комнате. Почему люди живут так-то и так-то, что заставляет их встать и открыть окно? Не знаю. Дальше начинается философия истории Толстого, которая вся – одно простое удивленное «не знаю», потому что знать тут ничего нельзя. Хочется им так, видимо.

А вы говорите – Народный фронт.

В воскресенье был на настоящих деревенских проводах в армию. Точнее, на «проводинах»; парный аналог этого мероприятия, на котором отмечают возвращение с того света, называется «встречины». Это только кажется, что фольклор, «обряд» и интересно. Как бы я ни ненавидел все устное и народное, как бы меня ни раздражали заплачки и былички, в свадьбах и похоронах я все же могу кое-как различить худенькие ребра древней жесткой структуры. Но в проводинах ничего былинного не было – банальная трагикомическая пьянка.

В армию уходил мой старый неблизкий знакомый. Когда-то мы вместе увлекались гирями, но я поступил в иркутский лицей и быстро бросил это дело, а он продолжил заниматься профессионально и заработал разряд, медали и проблемы с позвоночником, который искривлен у него на девять миллиметров больше допустимого, а от армии освобождают при одиннадцати миллиметрах. Он так и говорил после медкомиссии: вы будете смеяться, но мне не хватило двух миллиметров. Мы не стали смеяться. Я все повторял ему, что после нормальной медкомиссии на сборном пункте его сразу же отправят домой, и поэтому лучше не выпивать все сразу.

Никто особо и не переживал. Столы были расставлены в большой комнате буквой Г. На столах были умирающие салаты, другая невнятная закуска и трехлитровая банка самогонки, заменившая быстро кончившуюся водку. Когда я пришел, вся мужская половина его родственников уже растворилась в темноте, засела в машинах возле дома и лишь изредка, покачиваясь, выползала на свет за зажигалкой. В доме были мы с Масей, несколько местных пацанов, мать героя вечера и одна его очень энергичная родственница. Родственница выпила немало и все тащила нас в ограду танцевать под «Ласковый май» и его современные аналоги, льющиеся из колонок на веранде. Когда мы отказывались, а капелла пела частушки с известным рефреном:

Удивительно, но даже трезвому (я пришел позже всех) человеку, которого с первого курса филфака тошнит от любой фольклорной ноты, трудно не очароваться этой тупой, немытой эстетикой несвежей, проспиртованной вагины. Деревенские пацаны, бывшие хулиганы и двоечники, глядя на родственницу, сидели как девушки и пили самогон наперсточными порциями. Мася нажрался, впервые за три месяца, что я здесь. Мы выбрали меньшее из двух зол и ушли от частушек на улицу, якобы танцевать. Расселись кто куда, подальше от освещенного фонарем центра ограды, закурили и стали смотреть, как гибельно выплясывают Мася и энергичная родственница.

Потом было всякое. Обмывали диплом героя вечера, он недавно закончил спортфак Бурятского государственного университета («У меня такой же. Синий», – сказал я.) Он ужасно пел под аккомпанемент расстроенной гитары пошлые песни «Би-2». Леха по прозвищу Пыка, толстый щербатый добродушный парень, кормил салатом с вилки красавицу-жену. Та все закидывала ногу на ногу и болтала полуснятой босоножкой со стразами. Вяло текла светская беседа.

– Картошку ездили полоть. Ни травы, ни картошки…

– Жара, хули.

Я довольно быстро понял, что никто не переживает о том, что этого человека с синим дипломом государственного образца и пошлой гитарой скоро безо всякой его вины лишат свободы на целый год. По своему обыкновению начал тщательно пережевывать последнее слово только что произнесенной мысленно фразы. «Год». Год. Год… Понял, что даже если и переживают, то совсем не так, как я, без сопливого трагизма, без ощущения непоправимости. Как назло, я выпил самогона, который, в отличие от водки, не размягчает и не притупляет эмоциональных реакций, а, наоборот, осветляет и очищает внутреннее хозяйство, превращает беспорядочную рябь на поверхности сознания в суровые рельефные волны. Ясные, четкие картинки, простые горькие истинки – самогон-TV. Я почувствовал: еще немного, и я захочу поговорить. Я решил уйти, но на этой стадии пьянки уйти можно лишь по-английски. Я смотрел куда-то вдаль, закуривая на посошок.

И тут только до меня дошло, что я все это время, пока сидел на улице, смотрел на открытую дверь летней кухни. Там кто-то хрупкий, в светлой футболке, застенчиво мыл посуду. Судя по силуэту и роду занятий, это могла быть только девушка, но откуда здесь девушка?! Здесь не может быть девушки! Их здесь не бывает! Я подошел. Взглянул на робкие черты. Небрежный блондинистый хвостик, острые ключицы, бедра, казавшиеся скромными, несмотря на белые брюки, розовые носки. И сразу вспомнил: это родная сестра призывника. Мы ровесники, но я, развиваясь замедленно, пошел в школу с семи лет, и она училась классом старше. Всегда была тихой и незаметной. Увлекалась, кажется, рисованием. Зовут?..