Анна и Алексей быстро шли к Главному зданию МГУ, подгоняемые безотчетной и необъяснимой тревогой. Кажется, собиралась гроза, небо на горизонте ровно, одной сплошной тучей угрожающе лиловело, и кое-где уже прокалывали тяжелый давящий воздух тоненькие иголки, зародыши настоящих молний – кардиограмм разбитого инсультом московского неба, и казалось, что Главное здание готово было дать бой быстро идущему с севера ненастью, решительно выставив свой тяжелый шпиль против легких шпаг электрических разрядов.

Бенедиктов и Волкова подошли к общежитию, Алексей остался на проходной, Анна пошла собирать вещи. Отперев свою комнату и толкнув дверь, она молча попятилась: на ее узкой кровати, закинув руки за голову, в глубокой задумчивости лежал темно-русый стройный молодой человек с прекрасными темными глазами. На полу рядом с кроватью лежала высокая круглая изношенная рыжая шляпа, вся в дырах и в пятнах. Молодой человек недовольно и зло взглянул на вошедшую женщину и только отвернулся, словно давая понять, что ему мешают думать, при этом стало видно, что он в маленьких наушниках. Анна захлопнула дверь и побежала назад к Бенедиктову.

– Где твои вещи? Что случилось? – встал он навстречу перепуганной Анне, сам отличаясь необычной белизной лица.

– Там… туда уже не войти. В смысле, что я потеряла ключи, наверное, у тебя. Неважно, потом заберем. Поехали, будет гроза, мы можем не успеть.

– Может быть, лучше вернемся ко мне? – предложил Бенедиктов, чувствуя, что, возможно, не удастся скрыть мелкую пляску ослабевших коленей.

– Поехали, поехали!..

Бенедиктов ни за что не рассказал бы Анне, что, пока он ждал ее на проходной, охранник в черной форменной куртке, прогуливаясь около своего стола, скрылся за углом, и тут же вместо него появился толстый швейцар с булавой, в батистовом воротнике, похожий на откормленного жирного мопса. Он неспешно подошел к Алексею, попросил у него пропуск и, услышав из дрогнувших губ, что пропуска нет, важно развел руками: «Если вы хотите теперь же в ГЗ, понимаете, так уж тут извините. В таком случае ищите сами себе средств».

Под первыми крупными каплями дождя они быстро дошли до метро «Университет». По дороге им встретился низенький рыжий мужчина с большими залысинами на лбу, в странного вида допотопном пальто, протертом, покрытом заплатками и без воротника; сгорбившись и прикрыв голову какими-то бумагами в полиэтиленовом файлике, он бежал, прыгая так, словно дождь уже успел налить большие широкие лужи.

Эскалаторы на станции не работали. Отовсюду дули сильные сквозняки, и над платформой летали вырванные из книг страницы. В вагон вместе с Анной и Алексеем зашли только двое худеньких мальчиков; они вышли на следующей, и, пока поезд стоял, было видно, как вспенилась река под первым сильнейшим летним ливнем. Они уже обо всем догадались, но знали, что оба будут молчать, пока не увидят главного. Сейчас же нельзя было ничего говорить. Нельзя было и вернуться назад: на «Фрунзенской» не было света, и лишь по освобожденному звуку вышедшего из тоннеля поезда можно было понять, что они без остановки проезжают неработающую станцию. На «Парке культуры» плафоны горели, и поезд остановился. Мягкий до приторности женский голос во взбесившейся записи объявил: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – «ВДНХ»», но было еще несколько секунд на то, чтобы успеть разглядеть, как напротив со сплющенными и искореженными первыми вагонами стоят врезавшиеся друг в друга шедшие с разных направлений поезда.

Людей нигде не было видно. Двери остались открытыми, свет в вагоне погас, и поезд тронулся. Анна и Алексей взялись за руки и блестящими глазами разглядывали ревущую темноту, что обступила их. Поезд резко затормозил в тоннеле, и они упали на пол. Встав, Бенедиктов поднял Анну, прижал ее к вертикальному поручню и изо всех сил обнял, сцепив сзади руки замком. Поезд ехал то очень быстро, то вдруг выезжал на открытую местность и тогда брал прогулочный темп, будто предлагая пассажирам экскурсию по мрачной индустриальной изнанке метро, по огромным ангарам, построенным словно для торжественных приемов в честь делегаций пришельцев. Поезд часто останавливался – то над землей, то в тоннеле, то на станции, казавшейся заброшенной уже давно, – и тогда машинист по громкой связи рыдающим голосом принимался читать стихи, перевирая и запинаясь и утрируя интонацией строчки, которые в обывательском представлении являются самыми характерными, и потому их настроение должно быть распространено на все пространство текста, и от этого Есенин звучал с делирическим суицидальным надрывом, а Бродский – с космической, заполярной, предсмертной мелодичностью и отстраненностью.

Эта поездка продолжалась около сорока минут. Наконец поезд как ни в чем не бывало остановился на ярко освещенной, заполненной людьми станции, и тот же утрированно женственный голос объявил: «ВДНХ». Анна и Алексей вышли и сразу узнали изученную в деталях станцию, которую они в последний раз могли назвать своей. Поезда прибывали с обеих сторон непрерывно, едва успевая скрыться в тоннеле до столкновения со следующими, и толпы народа, в давке выбираясь из вагонов, стремились наверх. 13 июня, в четверг, около девяти часов вечера Алексей Бенедиктов и Анна Волкова вышли из северного вестибюля станции метро «ВДНХ».

Успели протиснуться в последнюю маршрутку, отправляющуюся к Останкино. Бенедиктов смотрел в боковое зеркало заднего вида: водитель стоявшего за ними автобуса попытался было закрыть двери, но толпа обступила, стала стучать по квадратной стеклянной морде машины, раскачивать; мужчина в камуфляжной куртке обрезком трубы разбил лобовое стекло, дверь расклинили монтировками, и серая от дождя человеческая масса стала сочиться внутрь, как выдавливаемый гнойник на обратной замедленной перемотке. Раздался нежный дизельный вздох автобуса; Бенедиктов отвернулся и крепче прижал к себе Анну, но через пару минут услышал хлопок, металлический скрежет и звон рассыпанного стекла и снова посмотрел в зеркало: автобус по касательной врезался в опору автомобильной эстакады и опрокинулся набок. На оставшейся позади остановке из другого автобуса вытаскивали водителя через разбитое окно, и из-за наземного вестибюля станции «ВДНХ» появлялись и тяжело бежали к месту действия бойцы ОМОНа со щитами и дубинками.

Анна мелко и неглубоко дышала. Алексей тряс ее, мял ей плечи и бессмысленно шептал на ухо: «Уедем, уедем назад, нам туда незачем», – но даже если бы она расслышала его в криках и стоне переполненной «газели», все равно ехать было не на чем и некуда. На подъезде к Останкино в маршрутку врезался вылетевший из перпендикулярного переулка осененный синим спецсигналом лакированный «Мерседес-Гелендваген». Микроавтобус развернуло несколько раз вокруг своей оси, он ударился об отбойник, но не перевернулся. Кто-то открыл дверь, перепуганные люди вывалились наружу, но вдруг крики стихли, и все остались стоять посреди дороги, изумленно и радостно глядя в одну сторону.

Дождь прекратился, и над Останкинским телецентром образовался ровный круглый просвет в облаках. На вершины двух башен доверчиво оперлась новорожденная радуга. Книжная башня по высоте теперь равнялась Останкинской. Черный узор ее решетчатого плетения мокро и матово блестел, а цветные пятна внутри нее – зеленые, красные, синие книжные обложки – точно рифмовались с оттенками радуги. Башня была переполнена, наверху книги лежали горой, и при каждом дуновении ветра, казавшемся на земле незначительным, с ее вершины с печальным изяществом подстреленной птицы сыпались, испуганно трепеща страницами, одинаковые маленькие черно-белые томики.

Машины останавливались, повсюду люди выходили из зданий, и еще недавно безумные горожане теперь доверчиво прислонялись другу к другу и любовались башнями. Было очень тихо, и в этой тишине возникла и плавно и нежно начала нарастать задумчивая одинокая чистая нота. Книжную башню стали облизывать холодные синие язычки, и звук окреп и заострился. Всполохи делались все ярче и продолжительнее, башня уже почти вся была пронизана и облита живым сияющим током, и вдруг идущий из нее звук резко достиг немыслимой высоты и громкости, люди в толпе закричали, попадали на колени, закрывая уши ладонями, и из вершины башни вырвалась змеистая молния и ударила далеко на восток, попав точно в постамент «Рабочего и колхозницы». Брызнула крошка пиксельной мозаики, осел под собственной тяжестью разбитый пьедестал, и низвергнутые фигуры от горя, что их разлучают навеки, в падении поразили друг друга своим смертоносным оружием.