Проторчала на рынке, потом сразу с порога пошла отчищать от унитаза засыпанную заранее порошком ржавчину. Уже вечерело; усталая Нина Васильевна зашла на кухню, твердо решив на этот раз не отвлекаться и все-таки поставить опару, и схватилась за дверную колоду, попятилась назад: на столе, жирно выдавившись из кастрюли, лежало тугое серое тесто. Позвонила Прокофьевне, та давай утешать: старые мы с тобой, Васильевна, память никудышная, ты выпей валокордину да и пеки свои пирожки. Поставила да забыла, чего пугаться-то? Кое-как успокоилась Нина Васильевна, напекла пирожков, открыла балконную дверь, высунула остужаться.

Неладное что-то началось с того дня. Моя посуду или возясь с цветочной рассадой, Нина Васильевна иногда вдруг слышала одной кожей что-то живое, воздушное, трепетное, чувствовала чей-то пустой внимательный взгляд на вдруг зачесавшихся плечах, терпела, тверже терла тарелки, глубже вкапывала нежные ростки, но не выдерживала и, обернувшись, видела – видела? померещилось? – остаток расплывчатой черной тени, метнувшейся в комнату. Пропадали мелкие вещи, сливалась из раковины вода, где замочена была пригоревшая сковородка, каждый день под другим углом смотрела на Нину Васильевну фотография мужа. Она зажигала свечи, брызгала на стены святой водой из припасенной бутылки, читала молитвы, смутно понимая, что это все не то. Квартира становилась как будто меньше и грязнее, хотя в чем именно заключались пугающие перемены, сказать было трудно.

Александра Прокофьевна посоветовала знакомую гадалку, которая якобы сможет прочистить ауру.

– Только вот… – замялся в телефонной трубке как будто незнакомый, слегка одеревеневший голос, – у меня тоже…

– Что? – воскликнула истомившаяся Нина Васильевна.

– Нет, ничего. Записывай номер.

Пришла гадалка, увешанная бусами, браслетами и перстнями, приседая и поминутно шикая на и без того затихшую Нину Васильевну, прошлась по комнатам. Потом поводила руками по воздуху, стукнула в туалете по вентиляционной решетке, сожгла вонючую травку.

– Домовой у вас шалит – вот оно что.

– Домовой?!

– Обидели, значит. Гости шумные были? Незнакомые? До утра сидели? Надолго уезжали? Тараканов дихлофосом травили?

– Да что вы такое… гости. Какие у меня гости!

– Ну, значит, словом недобрым или еще чем. Мириться надо.

– Как мириться? С кем? С девочками?

– С какими девочками? – Гадалка деловито порылась в сумке, достала какие-то разноцветные шнурки и пошла раскладывать их по углам. – С домовым мириться вам надо. Я вам обереги положу, а вы, на ночь или когда из дома уходите, обязательно еду оставляйте на столе.

Нина Васильевна отдала гадалке три тысячи рублей из заначки. В домового, конечно, она не верила, но все же, заперев за шарлатанкой дверь, поставила на стол тарелку со вчерашними макаронами и сосиской.

Села на диван, включила телевизор: Малахов! Чуть не пропустила. Оцепенело растворила взгляд в экране. В программе обсуждали наследство какого-то актера, состоящее в основном из трехкомнатной квартиры на Остоженке. Умирая, актер завещал все сиделке, а жене и дочери не досталось ничего – так, гроши, какая-то гнилая дачка в дальнем Подмосковье. Заплаканная дочь актера сидела между священником и депутатом Мосгордумы и говорила о своей любви к умершему отцу и о продажности московских судов. Депутат задумчиво кивал, священник сопел в бороду, ведущий криком усмирял рвущуюся с противоположного дивана крашеную бешеную тетку, выдававшую себя за психолога. Глава ассоциации риелторов успевал сказать только: «Позвольте, позвольте, я как глава…», остальные его слова сминались в гвалте, и нужно было начинать заново. Нина Васильевна, измученная тревогой, впервые не досмотрела передачу и пошла спать: звук и изображение в последние три дня почему-то все ухудшались.

Утром она зашла на кухню и вздрогнула: тарелка была пуста и измазана кетчупом, хотя никакого кетчупа в макароны Нина Васильевна не добавляла. Более того, в ванной на полу лежали грязные носки, в стакане для зубной щетки хищно блестел мужской станок для бритья. Нина Васильевна застонала, наскоро оделась и, забыв подвязать спину платком, помчалась на Обручева. Долго звонила в дверь, ей никто не открыл. В смятении она не сообразила, что сейчас утро и девочки на работе, но, даже осознав это, она все равно пришла в ярость: как они сссмеют! Ведь их облагодетельствовали!..

Поехала к Прокофьевне. Там вместо утешения она встретила ужас гораздо больший, чем в собственной квартире: вместо входной двери, роскошной старой трехметровой двери, зияла пахнущая борщом дыра. Озабоченно переступали через мусор разрушенного дверного проема эмчеэсовцы, писал что-то в папке тощий участковый.

– Сменили, смениилиии! – рыдала Александра Прокофьевна как по покойнику.

– Что сменили?.. – прошелестела Нина Васильевна. Перед глазами было мутно, и униформа спасателя, сматывающего какие-то провода, показалась ей строительной робой.

– Пришла… с рынка… – икала Прокофьевна, наступая, – замок. Ключ. Не входит. Слесарь. Открыть не смог. Говорит, нет там замка вообще. Одна скважина для виду. А внутри стена сплошнааяяя!!!

Александра Прокофьевна завыла и вдруг легко, как девочка, села на пол. Полицейский торопливо достал мобильник и стал вызывать «скорую». Нина Васильевна, чувствуя, что ошалелая голова может выдать что-то совсем ненужное, если еще хоть минуту продолжить смотреть на эту дыру в толстой стене на века построенного сталинского дома, поехала к себе.

Выходя из лифта, который останавливался на пролет ниже ее площадки, она услышала, как скрипнула, закрываясь, дверь – ее дверь. Навстречу ей спускался озабоченный молодой мужчина в розовой рубашке. Нина Васильевна кинулась было за ним, но куда там: застучало сердце, плюшевыми стали ноги. Замок поддался не сразу, потому что Нина Васильевна слишком резко дергала ключ, но вдруг с привычной плавностью спрятался в двери железный запирающий брусок, и Нина Васильевна ворвалась в квартиру. Тарелки на столе не было; вымытая, она стекала свежими каплями в шкафу; носков на полу в ванной не было тоже, зато на батарее сушились легкомысленные, с фальшивым, нарисованным якобы чулочным поясом женские колготки. Нина Васильевна вызвала «скорую».

Проспав на следующий день после уколов непривычно долго, Нина Васильевна проснулась с ясной головой, уже твердо зная, кто во всем виноват. Не прикасаясь ни к чему, не завтракая и не убирая, она неподвижно просидела весь день перед почти не работающим телевизором, глотая одну за одной шипящие передачи и рябую рекламу и дожидаясь вечера. В семь часов поехала на Обручева.

Открыла ей Лена, которая, в отличие от нервной Насти, не кричала, не потрясала бесполезным договором, а спокойно, с поджатыми губами, сосредоточенно презирала Нину Васильевну. Нина Васильевна хотела было по привычке ввалиться в квартиру, пойти, не разуваясь, по комнатам, зашарить глазами по углам и полкам, но Лена осталась стоять в дверях, не пуская.

– У вас что-то срочное? – ледяным тоном спросила она. – Если нет, то я занята, и в другой раз, пожалуйста, предупреждайте о своем визите заранее.

Нина Васильевна задохнулась, мелко затрясла поднятой над головой сумкой, зашептала, хотя ей казалось, что она кричит на весь подъезд:

– В свою, свою квартиру… не зайти! Об-ла-го-де-тель-ство-ва-ла! А они, они… гадят, подсовывают, крадут вещи… По миру пустили!

Лена слушала, разглядывая ногти с белыми краешками на розовых, как у ребенка, пальцах. Это показное равнодушие вызвало в Нине Васильевне новый приступ ярости, на этот раз давший ей сил из последних, военных, смертных запасов, и она закричала уже по-настоящему:

– Воооон!!!

Лена с сожалением отвлеклась от своих ногтей:

– Вы хотите расторгнуть наши отношения? Хорошо, в двухнедельный срок мы освободим квартиру. С вас к этому времени остаток за месяц плюс залог, итого пятьдесят одна тысяча рублей. До свидания.

И захлопнула дверь.

Нина Васильевна на том же последнем запасе сил, который никак нельзя было тратить, доехала до дома, легла и больше не вставала. Отбойный молоток бил в самое темя, строительный кран раз за разом опрокидывал кровать, бетонная пыль заполнила легкие. По квартире, стуча дверцами шкафов, скрипя передвигаемой мебелью, шурша коробками и полиэтиленом распаковываемых вещей, бодро ходили легкие черные тени. Ковров на стене уже не было, в серванте вместо стопки тяжелых салатных блюд сверкали тонкие винные бокалы, фотография мужа была перевернута лицом вниз. Слышался тревожный женский голос; ничем так сильно не может быть озабочена молодая жена, как самыми простыми бытовыми вопросами: где что будет?