Эскадра Ушакова стояла на рейде в Мессине. Судя по всему, корабли не спешили сниматься с якорей.
Сенявин не мог знать, что слухи об уходе эскадры на Корфу, а затем в Севастополь давно кочевали с корабля на корабль. Оказалось, что тяжкие хлопоты многих тысяч русских моряков, равно как и их подвиги вдали от Родины, довольно безучастно воспринимались всесильным властелином в Петербурге. Там затевались новые конгломераты, менялись партнеры в европейских делах.
Два месяца назад, когда Нельсон и король Фердинанд просили Ушакова помочь очистить от французов Неаполитанское королевство, странные события происходили на другом краю Средиземного моря, у берегов Египта. Английская эскадра Сиднея Смита блокировала Бонапарта в Александрии. И противники мило встретились за чашкой чая. Наполеон очаровал Смита своей любезностью, и тот вдруг согласился выпустить из железного кольца блокады три транспорта. На одном из них Египет покидал Наполеон. Он спешил во Францию. Страна была на грани разрухи, и только необычайные меры могли изменить ситуацию.
Франция и Париж встретили Наполеона как триумфатора. Прежние победы в Италии и нынешние в Египте сделали его первым генералом республики. В его честь задавались праздники и пиры. Здраво оценив обстоятельства, Наполеон умело запугал Совет старейшин угрозой якобинства, и тот назначил его начальником Гвардии. Используя военную силу, он восемнадцатого брюмера вырвал исполнительную власть у Директории[48].
Соратник Бонапарта, генерал Леклерк, окруженный гренадерами, громогласно объявил в зале заседания Совета пятисот:
— Именем генерала Бонапарта законодательный корпус распущен. Гренадеры, вперед!
Барабанный бой заглушил возмущенные голоса представителей народа, и они отступили перед штыками солдат. Став первым консулом, Бонапарт бесцеремонно начал крушить здание Республики.
…Недавно назначенный первоприсутствующим Коллегии иностранных дел, граф Федор Растопчин[49] докладывал царю о крупном повороте во французских событиях. Выслушав его, Павел заметил:
— Пожалуй, нынче Бонапарт в самодержцы стремится. Сие для нас приемлемо. — Павел всегда тяготел к порядку во всех делах. — Думается, нам безразлично, кто будет царствовать во Франции, лишь бы правление было монархическое. Быть может, нам вернуться к дружбе с Бонапартом? Благо уже и австрийцы нам не помогают, а только пакостят.
Растопчин поддержал настроение царя и поспешил изложить свои мысли:
— Ваше величество, вы совершенно правы — настала пора нам от союза с Австрией отойти. Английская корона хитростью и деньгами вооружила все державы против Бонапарта.
— И нас, грешных, — вдруг захохотав, перебил Павел Растопчина.
Граф льстиво заулыбался царской шутке, но тут же согнал улыбку. Павел уже не смеялся. Выпучив глаза, он застыл, будто вспомнив о чем-то.
— Не откладывая заготовь рескрипт на Корфу Ушакову. Пускай возвращается. Не для чего таскать каштаны из огня британцам…
Накануне прихода Сенявина в Мессину Ушаков получил императорский рескрипт: «Эскадрам забрать войска и следовать в черноморские порты». Пришло время все добытое трудами великими, жертвами немалыми оставлять…
Путь предстоял не близкий. На Корфу шесть кораблей в «великой крайности находились и великого исправления требовали». Припасы, такелаж из черноморских портов не поступали, а брать было неоткуда и не на что. Деньги казна присылала редко. Команды жили на полуголодном пайке. «Провианта у нас здесь совсем ничего нет, кроме малого числа сухарей, — писал Ушаков русскому посланнику в Неаполе, — злосчастная Порта Оттоманская ничего не слала. Весьма худое содержание нам от оной, два года уже морят с голоду, и все случаются обманы…»
Моряки приступили к ремонту. Начали килевать корабли. Вся подводная часть была изъедена древоточцами. Сколь ни просил Ушаков обшить корабли медью в Севастополе, напрасно.
Через три недели вернулся из Генуэзского залива Пустошкин. Неделю спустя на рейде Корфу бросил якоря отряд Карцова. Собирались в дальнюю дорогу — домой.
Накануне ухода эскадры на «Святой Павел» прибыла депутация острова Корфу. С поклоном преподнесла адмиралу шпагу, украшенную алмазами, с надписью: «Корфу освободителю своему Ушакову». Растроганный Федор Федорович, принимая шпагу, просил, как и раньше, о главном для него — чтобы после ухода эскадры граждане островов жили дружно, в спокойствии. Сенат Ионических островов выразил признательность, «доказательством тому служит добрый порядок, умеренность и спокойствие, утвержденные на всех островах, к общему удовольствию жителей, всенародно восхищенных».
6 июля 1800 года крепостные стены Корфу сплошь усеяли жители острова. Флагман в последний раз поднял сигнал: «С якорей сниматься! Следовать за мной!» Долго не расходились горожане и окрестные жители, пока в далеком мареве не растаяли паруса…
Спустя три месяца эскадра прошла Босфор. Вторую ночь не смыкали глаз все командиры на кораблях. На салинге «Святого Петра» Сенявин выставил самых зорких сигнальных матросов. К рассвету ветер покрепчал, и тут же салинговый закричал: «Берег!» Вскоре в предрассветных сумерках замерцал сигнальный огонь и открылся низменный, давно не виданный мыс Херсонесский.
…Казалось, весь Севастополь, и стар и млад, вышел встречать родную эскадру после долгой разлуки. Обычно спокойный Сенявин на этот раз взволнованно всматривался в толпы встречающих на берегу. Впервые кто-то ждал его после долгой разлуки.
На Павловском мысу и выше, на взгорье, толпились отставные матросы, матросские жены, детишки. Среди них, опершись на костыль, стоял Тимофей Чиликин. Левая штанина широких брюк полоскалась вокруг деревянного костыля. Свободной рукой он обнимал приникшую к нему Груню и пристально всматривался в сторону отдавшего якорь «Святого Петра». На палубах и надстройках корабля он выискивал Петруху, своего дружка, и не находил его. Еще не знал Тимофей, что Петра Родионова произвели в унтер-лейтенанты и переписали на один из фрегатов эскадры капитана второго ранга Сорокина. Эскадра осталась в Адриатике для охраны от неприятеля островов республики Семи Островов.
Отдав необходимые распоряжения после того, как был брошен якорь, с разрешения флагмана, Сенявин первой шлюпкой сошел на берег и поспешил к Графской пристани.
Как это бывает часто в Крыму, конец октября оказался по-летнему теплым и солнечным. Справа и слева от пристани плескались загоревшие за лето мальцы.
Привстав на корме, за полкабельтова до пристани, разглядел Дмитрий Сенявин среди пестрой толпы на верхних ступеньках Графской пристани свою Терезу. Она, как и раньше, была в белом платье, белой вуали на голове, а у ее ног, нетерпеливо дергая ручонками за подол, вьюном вертелся малыш. «Так это же наш Николенька!» — пронеслось молнией у Сенявина. Побежал, перепрыгивая через ступени, схватил их обоих и крепко прижал к себе.
— Машеньку я оставила с горничной, — прошептала Тереза, прижимаясь к нему всем телом. Глаза ее переполнили слезы.
Тереза немного располнела. Это была уже не та попрыгунья-щебетунья. Два года забот, трудности нового уклада в Севастополе, по сравнению с прежней налаженной и устроенной жизнью в Херсоне и Яссах. Правда, последнее время ее семья жила на скромную пенсию — внезапно скончался от подагры глава семьи, генеральный консул Иоганн Розарович.
Дмитрий взял малыша на руки, и они пошли домой пешком. В Севастополе они снимали домик в конце Екатерининской улицы, в квартале от дома Ушакова.
Едва закрылась дверь за горничной с детьми, Тереза, обхватив Сенявина, вдруг обмякла и разрыдалась. Долго не могла успокоиться.
— Так тяжко, постыло без тебя…
Сенявин ласкал ее белокурую головку, растерянно улыбался.
— Родная моя, все беды за кормой, мы вместе, и все образуется. — Он поцеловал ее голубые глаза. — И ты должна смириться с нелегкой ношей. Супруге моряка судьбой велено быть стойкой. Поди, не раз придется испытать счастье наше разлукой…
