— Отца-то навещаешь на стройке? — спросил Крчма, когда все трое уселись в кресла вокруг журнального столика. — Когда был там в последний раз?

— Да месяца два назад… Некогда, все учусь. Ну и совет вы дали — в технический вуз!

— Не я же тебя туда послал.

— Кабы не вы — живым бы меня туда не вперли.

— Что Гейниц? Я с ним виделся как-то летом.

— Смета на ихнюю плотину достигает чуть ли не миллиарда, что не мешает ему в конце каждого месяца три дня выискивать ошибку в двугривенный…

Почему Роберт Давид вздохнул при этих словах? — подумала Мишь. И как-то лукаво усмехнулся в свои рыжие усы…

Она вынула из сумочки письмо Ивонны.

Во время чтения лицо у Крчмы подергивалось. Потом его невероятно курчавые, никогда не подстригаемые брови высоко поднялись. Он оторвался от письма, опустил руку и с каким-то упреком глянул на Мишь. Ага, дочитал до того места, где Ивонна пишет, как он ей приснился. Закончив читать, Крчма нервным движением запихнул письмо обратно в конверт.

— Раздавить ее, как змею! — Он швырнул письмо на стол. Встал, прошелся по комнате, похлопывая себя по карманам в поисках портсигара. — Не для того я читал с вами «Мысли» Паскаля, чтоб вы барменшами становились! — накинулся он на Мишь.

— Почему вы на меня-то кричите, пан профессор, на порядочную домохозяйку?

— Потому что этак она потаскушкой станет, если уже не стала! Я еще не встречал ни одной женщины за стойкой бара, которая не согласилась бы подработать!

— И много вы их видели, этих барменш, пан профессор?

— Пирк, не дерзи! Ты бы только диву дался — когда мы были студентами, это составляло наше основное развлечение. Так что понятие у меня есть. Что-то надо делать с этой глупой курицей, но что?!

Роберт Давид в своей стихии! Мишь следила, как он, кипя энергией, топает по комнате, так что паркет трещит. Если б не наша Семерка — где еще нашел бы он клапан для выпуска излишней активности?

— Заставить ее вернуться, хотя бы хитростью!

Вот по крайней мере ясная речь. Этот человек никогда не сомневался в своем праве вмешиваться в жизнь нас семерых. Великолепный, надежный Роберт Давид.

Крчма сильно затянулся сигаретой.

— Ехать туда и попросту привезти ее!

— Словно она у тетки в Пльзени, — сказал Пирк. — Вы смотрите на меня, пан профессор, но ведь чешские машинисты водили поезда в Германию только во время войны, когда мы были «ein Reich, ein Fuhrer»[72]. Выхлопочите мне паспорт, визу и выездные документы — и я поеду за «железный занавес» и привезу ее хотя бы в чемодане, связанной в узел!

— Нет, чем дальше, тем нахальнее становится этот парень. И при этом он отлично знает, что надо придумать какой-нибудь трюк. Раз Ивонна до сих пор носит милую чешскую фамилию Цигфельд, значит, этот сержант на ней не женился. Быть может, она и сама рада бы вернуться, да стыдно ей — как многим другим.

— А если написать ей такое коллективное, прочувствованное и достаточно убедительное письмо? Вы, как истый Роберт Давид, сочинили бы текст, а мы все приписали бы свое, — проговорила Мишь. — Просто сыграть на струнах ее сердца…

— Ничего это не даст, — возразил Пирк. — Ивонна поревет, потом накрасится и пойдет трясти шейкер за стойкой. Лучше сыграть на струне ее честолюбия. К чему она больше всего тянулась? Стать чешской Ритой Хейуорт. Заманить ее сюда под предлогом, что есть для нее роль в фильме!

— Стратегия, пожалуй, правильная, а вот от тактики попахивает надувательством. И этого я, воспитатель молодежи, позволить себе не могу, — сказал Крчма. — Как там было, когда она пыталась штурмовать «Баррандов»?

— Да это уже лет десять назад; было у нее тогда какое-то кратковременное «нужное» знакомство, не то второй ассистент режиссера… Шмерда! Борис Шмерда! — вспомнила Мишь.

Крчма все ходил по комнате, заложив руки за спину Да слушает ли он меня?

Стали прощаться. И зачем мы, собственно, к нему заходили? — с некоторым разочарованием думала Мишь.

— Увидим, — лаконично и несколько загадочно произнес на прощанье Крчма.

— К вам с визитом, — заглянул в дверь киномеханик.

— По крайней мере красотка? — спросил Шмерда.

— Ну, на ваш вкус — здесь и здесь у нее маловато, — киномеханик обеими ладонями описал красноречивые округлости и исчез, оставив дверь полуоткрытой.

Шмерда вышел и стал как вкопанный: в полумраке коридора его ждал мужчина с плечами тяжелоатлета, со свирепыми рыжими усищами и такими же зарослями над глазами. Если б я снимал рассказы Кудея, разочарованно подумал Шмерда, так мог бы выглядеть Драчун Холлиби…

— Моя фамилия Крчма. Если вы пан Борис Шмерда, то не уделите ли мне несколько минут?

«Если иначе нельзя, что поделаешь», — хотелось сказать Шмерде, но вместо этого он произнес:

— Не знаю только, где нам присесть: в дирекции покои как у шаха персидского, а о посетителях не подумали. Разве что в буфете.

— И не взять ли нам, скажем, водочки? — спросил рыжий, когда они уселись за столик.

— Отчего же!

«Драчун Холлиби» принес от стойки две стопочки.

— Вы не о роли хлопочете?

У рыжего засветились глаза, голубые, как фиалки.

— Не для себя. — Он поднял стопку мощной рукой, поросшей светло-рыжими волосками.

— Тогда для кого же?

— Это довольно сложно, но слушайте внимательно: для одной очень красивой молодой женщины. Загвоздка в том, что живет она во Франкфурте-на-Майне.

— Немка? Что же она не ищет ангажемента там…

— Чистокровная чешка. И она ничего не знает о моих хлопотах. Но мне нужно, чтобы она вернулась в Чехословакию.

Что этот рыжий так на меня уставился? Ага, видать прочел мою мысль: ах ты, старый бабник, пора тебе уже дать покой грешному мясцу…

— В сущности, она там прозябает, а у нее ребенок. Было бы очень кстати, если б у вас оказалась роль для нее. Любая, не обязательно главная.

— Ну, вы даете! Да наш отдел кадров с ума сойдет: куча чешских девчонок с кинофакультета ждут не дождутся роли, а я чтоб приглашал послефевральскую эмигрантку… которая, скорее всего, не сыграла даже роли Мухомора в детском театре! Кстати, вы не думаете, что здесь ей несладко придется?

— Нет. Она не послефевральская эмигрантка. Просто законно вышла замуж еще в сорок пятом.

— И что вы так о ней печетесь? Вы родственник?

— Я бывший ее классный руководитель. В одной из пражских гимназий учил ее родному языку и французскому.

А черт, придется притормозить!.. Да и он хорош — не мог сразу сказать…

— Все понимаю, пан профессор; только нет у меня никакой роли для этой дамы. Сейчас даже и в проекте ничего конкретного. Разве что в перспективе, но и это еще вилами на воде писано.

— Не говорите, что все так уж безнадежно, — была бы добрая воля. Ведь когда-то она вам нравилась…

— Минутку: как ее зовут-то?

— Тогда ее звали Ивонна Мандёускова.

Ивонна, Ивонна — черт, которая же это?.. Шмерда в растерянности положил руку на собственную лысину, обрамленную венчиком скудных волос. А у этого учителишки хоть мешочки под глазами, зато грива, как у вождя папуасов, каковое обстоятельство почему-то несколько выбивает меня из колеи…

— Но это же было страшно давно, поймите! Такая блондинка…

— Рад, что вспомнили, раз уж любили друг друга. Шмерда насторожился. К чему этот тип клонит? Эта

Ивонна (теперь вспомнил: действительно, суперкрасотка), не дай бог, еще и обвиняет меня в чем-то? Тип упомянул о ребенке — но ведь я… Или это вступление к шантажу? Чепуха: если она вышла замуж, я чист, даже в том случае, если, без моего ведома, и живет во Франкфурте мой ребенок…

— Ну хоть напишите ей, что вспомнили после стольких лет и что, может, в будущем…

— Но я-то ее напрочь забыл!

— Вот нынешняя молодежь: переспит с хорошенькой женщиной — и забудет!

Шмерда едва не задохнулся, но сейчас же рассмеялся с облегчением: этот рыжий начинает меня забавлять. И даже, может, чем-то мне импонирует. Выразительная фигура: был бы талант, многое мог бы сыграть. Например, деревенского лекаря, грубияна, но человеколюбца, или капитана торгового судна, которое торпедировали во время войны, а так как на борту остались раненые, которых не успели перенести в спасательные шлюпки, он идет ко дну вместе с судном…