Крчма невольно наблюдал за Камиллом. Не так давно с героической самоиронией тот сознался, что ему с самого начала страшно хотелось увидеть свое имя напечатанным под стихотворением или рассказом. «Не очень-то везет мне с протекцией»… А везло ли тебе, приятель, в других делах?..

Не слишком удачный брак — скорее брак по необходимости, разорение родителей, низкооплачиваемая работа, прерванная учеба, прежние неудачи с опытами в литературе— действительно ли это следствие дискриминации по политическим мотивам, как думает он, или тут причина в другом? Вряд ли кто по чистой случайности становится, так сказать, жертвой коварства судьбы… Поменьше бы ему авторского самомнения, тогда б наверняка и жить стало легче.

— Иметь талант — еще не благословение, — наклонившись к соседу, Крчма головой показал туда, где, рядом с Марианом и Мишью, сидел Камилл, храня на лице неосознанное выражение обиды, смешанной с высокомерием,

— Но он достойно несет свое несчастье — и несет его с удовольствием!

А Камилл и правда выглядит интересно: грубая простота солдатской формы выгодно подчеркивает его несколько поблекшую одухотворенность. Это заметил не один Понделе, а, кажется, и все «девочки», судя по тому нарочитому оживлению, с каким они то и дело к нему обращаются. Все — кроме Миши, разумеется. Мишь, по-моему, сейчас как раз вызволяет Мариана из какой-то неловкости.

Дело в том, что кто-то из «мальчиков» подошел к Маниаку с «Медицинской газетой» в руке.

— Черкни мне здесь пару слов, пускай у меня будет автограф знаменитого одноклассника!

Вот как, а Мариан и не заикнулся мне, что опубликовали его статью!

Мариан хотел отделаться шуткой, отрицая свое значение, но товарищ не отставал. Мариан в замешательстве посмотрел па него:

— Извини, приятель, мне очень стыдно, но… Тот все не понимал.

— Да Кмоничек это! — шепнула мужу Мишь.

— По имени Йозеф, — добавил обиженный проситель автографа; отходя к своему месту, он оглянулся на Мариана с каким-то разочарованным удивлением.

И тут, кажется, впервые увидел Крчма, как лоб Мариана чуть покраснел. Со мной такого не могло бы случиться, подумал Крчма, а Мариан… И всего-то через десять лет! А ведь учеников у меня — тысячи…

— Ну что, друзья, потанцуем? — обратилась ко всем Мишь, желая замять эту маленькую неприятность, которую, к счастью, заметили лишь два-три человека.

Времена меняются: если пять лет назад Пирк вытащил из футляра свою облупленную гитару, то теперь кто-то поставил на столик для посуды новинку, за которую молодежь готова была продать свое первородство: магнитофон.

«Девочки» покружились с обоими почетными гостями, только на сей раз Крчму первой пригласила Руженка. Не удивительно, что на первый танец Мишь предпочла собственного мужа, мелькнуло в голове Крчмы, но он тотчас мысленно оборвал себя: что дает тебе право хоть на каплю задетого самолюбия?!

Гейниц встал — наверное, хочет уклониться от танцев. Поразительно: наши банкеты приобретают уже характер какого-то обязательного ритуала, вот ушли мы на пять лет вперед, а сценарий все тот же… Только актеры немного изменились, и внешне, и внутренне; например, бурное веселье Руженки во время танца становится чуть ли не болезненным, а по Миши видно — хоть она так же сердечна, как всегда, — что все ее существо поглощено Марианом.

А Гейниц, обходя стол, опять так же, как и пять лет назад, погромыхивает карманной шахматной доской с фигурками. Но кто же захочет сейчас заняться столь отрешенной от жизни игрой? Вот он подошел к Мариану. Быть может, неожиданно остроумное предложение — взять реванш за ту, пятилетней давности, партию — несколько сбило с толку задумчивого Мариана, или его душа куда сложнее, чем я полагал, и не заслуживает однозначного суждения; как бы там ни было, Мариан встал и проследовал за Гейницем к дальнему концу стола.

И великодушие Мариана не изменило ему за эти пять лет: полчаса спустя Гейниц с победным видом вернулся на свое место. Его тонкие просвечивающие уши немножко оттопыривались, на бледном лице сияло счастье от сознания, что он хоть в чем-то выше своих однокашников с дипломами и всеми предпосылками для успешной карьеры.

С магнитофонной ленты зазвучал вальс; нет, этот танец уже не для послевоенной молодежи. Некоторые кавалеры вернулись к своим рюмкам, один Камилл молча и упрямо кружится в вальсе — более уверенно, чем его партнерша Руженка. И был в этом какой-то героизм, вернее, самоистязание — словно он сам подливает последнюю каплю горечи в свою и без того уже полную чашу.

Похоже; что каждое пятилетие выдвигает на первый план моих забот кого-то одного из усыновленных мною; в прошлый раз то была Ивонна, теперь, пожалуй, следует назвать моим Камилла. Причем с богатой перспективой… И снова, впервые после долгого времени, Крчма ощутил нечто вроде горделивого удовлетворения: Камилл вернется в университет и тогда, будем надеяться, получит новые шансы повернуть свою жизнь к лучшему, даже в своих собственных глазах, — и все это подготовил я!

Но это единственное, что я мог ему дать как отец. Большего я дать не сумел. Не удалось мне, например, убедить его, что душевный разлад — вовсе не источник вдохновения, а сплин — не талант… Ах, этот мой вечный меланхолик Герольд… Но что я, человек, в сущности, бесталанный, знаю о таких вещах? Быть может, мучительная неуверенность и есть неизбежный побочный продукт истинного таланта…

Если доживу — кто-то из моей Сердечной семерки станет моим к следующей встрече через пять лет?

В первом же цветочном магазине на пути с вокзала Камилл купил букет роз. Строго говоря, это Павла должна бы встречать его, вернувшегося с военной службы; но вряд ли она до этого додумается (тем более что Камилла отпустили днем раньше срока и Павла вправе ждать его только завтра). И потом — не любит Камилл быть «как все»; отчего бы и не постудить против обычая, не выказать Павле признательность за терпение, с каким она перенесла два года разлуки, да еще с Якоубеком на руках?

Камилл поставил чемоданчик на остановке. Коренной пражанин, а провел последние месяцы в лесной глуши — и вот изволь чуть ли не заново привыкать к толпе на тротуарах, к автомобилям, нетерпеливо толпящимся перед светофорами, к тяжелому воздуху, насыщенному выхлопными газами, к задымленным вокзалам и еще бог весть к каким запахам и смрадам…

Сквозь уличный шум различил легонькое постукивание: приблизился слепой, задел белой палочкой за чемоданчик, постоял в нерешительности, вдруг повернулся и, не успел Камилл рта раскрыть, удалился, откуда пришел. Растерянный Камилл хотел было догнать его, но тут подъехал трамвай— пришлось садиться.

Странный незначительный эпизод завершился, Камилл больше не думал о нем. Возвращение к гражданской жизни: все тебе ново, все удивляет и немножко трогает. Громыханье старого разболтанного прицепа (а навстречу прокатил новенький элегантный четырехосный вагон); кондуктор не в форме (видно, доброволец из студентов); мальчонка вырвался из рук молодой мамаши, протолкался сквозь толпу пассажиров, чтоб поскорей стать коленками на освободившееся место. Как там Якоубек, узнает ли папу, если я уже не в военном? Дети забывают так быстро — когда Камилл в последний раз после трехмесячного отсутствия приезжал на пару дней в отпуск и по старой привычке поднял сынишку высоко над головой, тот принял отчужденный вид и приготовился зареветь; только новый заводной автомобильчик его успокоил.

Поменяв хаки на гражданскую одежду, вроде бы отчасти меняешь и душу, как-то взрослеешь, становишься более самокритичным, смотришь на жизнь рассудительнее, как бы с некоей высоты. Два года в пограничном гарнизоне, последние месяцы и вовсе на уединенной заставе глубоко в лесу, — хватило времени разобраться в себе самом, пересмотреть свои удачи и неудачи (последних было куда больше) и принять решение — после не слишком успешных семи послевоенных лет начать жить заново и по-другому. Для этого есть все предпосылки: снова в университет, а диплом доктора философии — Камилл не сомневается, что добьется его, — даст куда больше уверенности в себе, хотя, в общем-то, диплом ему ни к чему (есть много хороших писателей и без дипломов). Экзамены, сданные за пять первых семестров, конечно, зачтут, и теперь, когда его «кадровый профиль» в порядке (господи, сумею ли я когда-нибудь отблагодарить за это Роберта Давида?!), перед ним откроется путь в литературу… Надо только деликатно и тактично уговорить Павлу потерпеть еще два годика, пока он будет доучиваться; а он готов заниматься до упаду (взял за правило: каждый экзамен сдавать с первого захода!) и одновременно писать — писать днем и ночью, лишь бы избавить семью от унизительной необходимости жить на его стипендию да на тощий заработок швеи-надомницы…