— Говорят, собаки лучше, чем люди, чуют хорошего человека, — подхватил Камилл тему Пирка. — Судьба каждого из нас была ему куда важнее собственной, а я-то иногда сомневался…
Руженка догадалась, что имеет в виду Камилл.
— И если он кому дал неверный совет, то просто не знал, что ошибается, — сказала она.
— Кому же, к примеру? — насторожилась Ивонна.
— Гейницу. Его совет был неудачен: он стоил Гейницу карьеры.
— Еще вопрос, стоила ли чего-нибудь такая карьера, — возразил Пирк,
— А ты свою тоже изрядно испортил, и без Роберта Давида! — Руженка выпила вина; одно свое свойство она не сумела преодолеть даже за двадцать шесть лет после гимназии: выпьет два бокала — и разом теряет трезвость суждения. — Но, в конце концов, так, может, и лучше. Лучше тормозить паровозы, чем прогресс, занимая высокие должности. Вы, старые партийные бойцы, просто позеры.
— Брось, Руженка, мы здесь не для политических дебатов, — нахмурился Мариан. — Кое в чем мы, возможно, не понимали Роберта Давида, но таков уж удел широких и чистых натур — мелкие и слабые не в состоянии постичь их.
— Я страшно жалею, — Камилл поспешил сменить тему, — что не мог порадовать Роберта Давида первой своей книжкой. Он так долго ждал ее — и не дождался каких-то полгода…
Руженка отвела глаза, Гейниц рассеянно поглядывал на пустое место во главе стола.
— Есть вещи, которые невозможно поправить, и они будут терзать до бесконечности, — тихо сказал он. — Я знал, что Павла отправилась скандалить к Крчме, когда он был уже болен, и не остановил ее..
— Больше всех ему задолжал я, — помолчав, проговорил Мариан. — И даже как врач. Бессилие врача — злая участь…
Он встал, словно стул жег его, нервно прошелся по залу. Остановился над стулом Крчмы, машинальным жестом взял розу и положил ее обратно. Он совсем не хотел этого, но вся его фигура выразила вдруг какой-то странный пафос.
— В отношениях с нами Роберт Давид поставил перед собой неосуществимую цель — и уже одним этим заслуживает великого уважения. Я бы сказал, все мы, собравшиеся здесь, чувствуем себя должниками. А что, друзья, если б нам постараться хоть с опозданием кое-что выплатить из этого долга, да попытаться начать сызнова? Время еще есть: по всей вероятности, перед нами еще порядочный отрезок жизни…
— Однажды Крчма сказал: кто без конца начинает сызнова — живет плохо, — перебила его Руженка, но, уловив в лице Мариана раздражение, добавила поспешно: — Простите… Я слишком быстро выпила два бокала…
— Не без конца, а всего лишь во второй раз — и уж твердо, — продолжал Мариан, едва дав Ружене договорить. — Обновим ту давнюю татранскую клятву, только без тогдашнего легкомысленного романтизма и уже хорошо наученные жизнью. Не так, словно мы, подобно семерым мушкетерам, будем плечо к плечу со шпагой в руках бороться против всех невзгод, но пускай каждый из нас в отдельности мобилизует в себе хотя бы те три основных качества, которые Роберт Давид столько лет старался привить нам: честность, мужество и великодушие.
Воцарилась тишина. Руженка взяла свой бокал и снова поставила на стол. Никто ни у кого не спрашивал взглядом совета.
Первой поднялась та, которой меньше всех прочих нужно было слагать такую клятву: Мишь.
— Я согласна.
— Я тоже, — в один голос сказали Пирк и Ивонна.
— Считаю это своим долгом, — молвил Камилл.
— Это единственное, чем мы можем отблагодарить Крчму, — тихо произнес Гейниц.
— Я присоединяюсь, — заявила Руженка тоном, в котором слышалось некоторое принуждение.
Мариан обвел всех взглядом; попытался принять совсем обычный тон, но невольно торжественно выпрямился, когда заключил словами:
— Итак, мы обещаем вам, пан профессор…
