Если доживу — кто-то из Сердечной семерки станет моим «трудным ребенком» к очередной встрече через пять лет?..

— Итак, Руженка, схлынула волна восторгов класса по поводу возвращения блудной дочери, и начались суровые будни, — говорила Ивонна, усевшись в кресло перед рабочим столом Руженки. — Надо мне найти работу и какое-то жилье. В гостинице долго не проживешь: та горстка долларов, что я привезла с собой, испарится, не успеешь и оглянуться.

— А дома, у родителей?

Почему же удивил меня этот вопрос Руженки? Ведь вчера, на банкете, у нее просто не было случая расспросить меня о житейских делах!

— Никакого дома, Руженка, у меня уже нет. Папа умер — и меня немножко грызет совесть, нет ли в этом доли моей вины; говорят, он гораздо тяжелее переживал мой отъезд, чем я могла вообразить… А мама, оставшись одна, не в силах была видеть мою опустевшую спальню и переселилась к сестре в провинцию. Монику мама пока взяла к себе, но я не хочу оставлять девочку у бабушки, хочу, чтоб она училась в пражской школе.

Руженка, с трудом подавив зевоту, машинально поправила прическу.

— Прости — после вчерашнего никак не очухаюсь…

— Да и не удивительно!

Руженка и всегда-то не очень понимала иронию. Правда, за эти десять лет она, по крайней мере внешне, стала прямо-таки светской дамой: даже на работе прическа — словно только что от парикмахера Антуана, экстерьер — будто от Елены Рубинштейн, хотя и в отечественном варианте; только вот голова тяжелая после каких-то там двух бокалов — да, милая моя, не скоро еще преодолеешь ты в себе прежнюю Руженку…

— Выпьешь капельку? — Руженка открыла низенький шкафчик: стопка папок с рукописями, и там же — три бутылки. — Писатели повиднее преподносят мне свои средства производства; провинциальные простачки притаскивают коробку конфет и три розочки. Ты не поверишь, до чего подобострастны чешские Бальзаки, когда им нужно, чтоб я дотянула их рукописи до издания!

Хорошо бы удалось тебе дотянуть кого-нибудь из них до алтаря… Но вслух Ивонна сказала:

— Теперь, может, и Камиллу наконец-то выпадет шанс, когда ты заняла, как я полагаю, прямо-таки ключевое положение в издательском царстве.

— Не переоценивай положение, Ивонна. — По лбу Руженки пробежала тень. — Камилл родился под несчастливой звездой и все еще живет в каком-то нереальном мире. При всем том издание книги для него — вопрос престижа.

— Одним словом, чем больше хочется, тем меньше можется, как говорил не только Гёте, но и наши хоккеисты.

— Ну, а как ты? Уже раскинула сети?

— В жилотделе меня, правда, не погнали взашей, но их обещания явно рассчитаны на долгожителей. По двум адресам, где сдают комнаты, я уже ходила. Но странное дело — едва хозяева узнают, что у меня шестилетняя дочь, сразу охладевают, а выяснив, что я вернулась из Западной Германии, вдруг вспоминают, что вообще-то они уже обещали комнату зятю.

— Что за ерунда: была ведь объявлена амнистия!

— Поди объясни людям, что я даже не послефевральская беженка… Наше поколение одержимо страхом; лучше подальше от всяких там возвращенцев, вдруг они — агенты империализма!

— Надо что-то предпринять, Ивонна, причем раньше, чем что-то предпримет Роберт Давид! Намерения у него добрые, но иногда меня просто бесит, что он обращается с нами, будто мы навеки зависимы от него!

Well![79] Ее слова звучат обнадеживающе; Руженка — давно уже не та жалкая краснеющая курочка, которую где оставишь, там и найдешь…

Небрежный стук, в кабинет ворвался здоровенный мужчина с толстыми губами и целым гнездом волос на голове, похожих на проволоку, припорошенную снегом. Руженка представила Тайцнеру Ивонну:

— Моя школьная подруга. Теперь навсегда вернулась из-за границы и ищет работу. А ты что хотел, товарищ главный редактор?

Что это он так благостно меня разглядывает, точно я икона?

— Конечно, Руженка, я что-то хотел, да, как увидел твою подругу, все разом вылетело из головы, — загрохотал Тайцнер, и звук «р» перекатывался у него в горле. — Знаю я один надежный источник дохода, да это, пожалуй, не устроит молодую пани: рекламные фотографии для салона красоты!

— Спасибо за комплимент, но с некоторых пор я не люблю сниматься.

Руженка нервным движением передвинула с места на место стопку корректур.

— Салонов красоты теперь нет, товарищ главный редактор. Теперь это называется Институт косметики, а там реклама не нужна, — сказала она, приятно улыбнувшись.

Ого! Но, Руженка, я не виновата, я и не собираюсь его соблазнять! Впрочем, кажись, как ни старайся, это не удается и тебе… В противном случае он выражался бы осторожнее…

— А если секретаршей у руководства издательством? Насколько я понимаю, вы справитесь с этим одной левой!

Руженка как-то деревянно выпрямилась за своим столом.

— Это было бы замечательно, товарищ главный редактор. Но товарищ директор уже наверняка обещал это место пани Мразковой.

Как все меняется с годами, и люди тоже! Когда-то, девочка, ты краснела, теперь бледнеешь…

— Ты права, черт возьми, — заклокотало в горле Тайцнера. — Ах, что бы вам вернуться месяцем раньше! Как вспомню, зачем я к тебе заходил, — звякну, — это он обращался уже к Руженке. — А вы, если я смогу быть вам полезен, заходите ко мне в кабинет!

Казалось, он намеревался поцеловать Ивонне руку, да все же раздумал.

— Немного чокнутый, но работать с ним можно, — сказала Руженка, когда топот Тайцнера стих в коридоре.

А этот беспечный тон, девушка, стоит тебе немалых усилий! Но будь спокойна, я не взяла бы этого места, даже если б оно было свободно. Не в моих привычках лезть к подругам в огород, себе же на беду!

— Я уже думала о том, что первые дни ты могла бы пожить у нас. Да только мама моя к старости становится все раздражительнее, а у папы прогрессирующая глаукома, он почти ничего не видит — недавно уронил со стола тарелку с рулетом, да еще наступил на него, у мамы не выдержали нервы, накричала на папу, а потом жалела, плакала— так вот все у нас и идет., Скажу тебе, не хотела бы я дожить до такой старости. Теперь сама видишь — это не для тебя…

— Спасибо за доброе намерение, Руженка; если узнаешь о чем-нибудь подходящем — дай знать…

— Положись на меня, дорогая, теперь я только об этом и буду думать.

На улицах оживленное движение, машины совсем не такие, как раньше, на трамвайной табличке, слава богу, уже не немецкая надпись — «Hohlwegbahn», а чешская: «Глоубетин»; ничего, все как-нибудь образуется. У каждого из нашей Семерки есть шестеро, к кому можно обратиться в случае нужды, потому как все за одного и так далее. Посмотрим по порядку: к кому теперь? Рассудок голосует за Мишь — но именно потому, что она единственно надежна, порой даже тягостно самоотверженна (это у нее вроде рыцарского или, вернее, какого-то монашеского обета), — именно поэтому оставлю ее напоследок. К Пирку!

— К сожалению, сегодня и завтра муж в служебной командировке…

К голосу женщины в телефонной трубке примешался прерывистый, такой знакомый, крик младенца. Ага, стало быть, наш Пирк наконец-то бросил якорь в гавани супружества, и даже потомство налицо… Идти к Камиллу не совсем удобно (да и кто бы захотел признаваться в тотальном поражении именно отвергнутому влюбленному!), а Роберт Давид, Проповедник, который так предостерегал меня от тогдашней авантюры, — вообще уж самая последняя инстанция; что ж, обратимся к другому, еще более давно отвергнутому воздыхателю…

— Мне особенно приятно, Ивонна, что ты пришла ко мне, — говорил Гейниц, с гордостью показывая ей новую квартиру — он получил ее от Строительного треста, то ли в награду за участие в строительстве плотины, то ли в компенсацию за годы, прожитые в жалком бараке. — Я сейчас же наведу справки в нашем тресте, не найдется ли там что-нибудь достойное тебя и приемлемое в материальном отношении…

А все же к радости польщенного Гейница примешивается и некоторое чувство удовлетворения: видишь, гордая принцесса, тогда, в Татрах, я был для тебя «слабак», нуль, — и вот бывшее ничтожество, быть может, станет твоим спасителем… Однако униженные и оскорбленные, попав на роли спасителей, нередко слишком уж размахиваются в своем стремлении благодетельствовать.