— А насчет жилья, пока ты что-нибудь подыщешь, — смело и все же не совсем уверенно начал Гейниц, озирая свою квартиру, но тут щелкнул ключ в замке, послышались голоса — женский и детский.

— Привет! Моя супруга, Якоубек, — а это моя одноклассница. Ивонна только что вернулась из Германии, и пока ей с ребенком негде жить. Вот я и говорю, на пару дней, пока она получит ответ на объявления, они могли Он у нас…

— Славный парнишка, — Ивонна погладила мальчика по голове. — По виду настоящий озорник. Якоубек? Кажется, теперь в Чехословакии это модное имя — у Камилла сын тоже Якоубек, насколько я помню…

Почему жена Гейница как-то смешалась? А Гонза? Да так краснеть не умела даже Руженка десять лет назад!

— Беги делать уроки, — хозяйка подтолкнула мальчика к двери в соседнюю комнату.

Гейниц потрогал свой шрам, вспухший, как красный шнурок.

— Это, видишь ли, и есть тот Якоубек, — глухо выдавил он из себя, когда за мальчиком закрылась дверь, — Тот самый.

— Вот это гол! — весело вскричала Ивонна. — А вы вчера никто ни слова! Скрыть от меня такую новость…

— Как-то не заходила об этом речь, — пискнул Гейниц, Ивонна с любопытством разглядывала чопорно застывшее лицо бывшей жены Камилла. Припомнила давнее письмо, в котором Мишь красочно описывала свадьбу Камилла: по ее беспощадному портрету выходило, что Павла, скорее, курица.

— Сколько лет вашей дочурке? — без улыбки осведомилась Павла.

— Шесть.

— Боюсь, будут некоторые сложности насчет того, чтобы вы пожили у нас, хотя бы и временно. Вашей девочке шесть, Якоубеку девять, а дети нынче куда развитее в сексуальном отношении, чем были мы…

Ну, здесь уже нечего терять.

— Думаете, станут играть в папочку и мамочку? Что ж, исключить этого нельзя — вдруг Моника пошла в маму? Да она вашего Якоубека в два счета совратит! Так что спасибо вам — и до свиданья.

Отчего это, с тех пор как я вернулась на родину, мне с таким блеском удается, мягко выражаясь, попадать впросак? Неужто это следствие того, что у меня на столько лет прервался контакт со своими? Впрочем, стоит ли удивляться что у Павлы так безрадостно на душе: бросив Гейница, она рассчитывала, поди, на нечто большее, нежели чем на покаянное возвращение к нему же… В сущности, девушка, тебе бы радоваться, что у обеих нас кое-что не получилось, — а ты на меня хмуришься!

Ну, кто теперь? На очереди Мишь (она не простит мне, если узнает, что я ходила к другим…); но тут закопошился червячок любопытства, да все настойчивей…

В это время его, конечно, нет дома. Баррандовская киностудия, правда, настоящий лабиринт, но все же не стог сена, а звукооператор Карел Патек не иголка, чтоб нельзя было его отыскать!

Вопреки напускному безразличию Ивонна нервничала тем сильнее, чем выше карабкался автобус по баррандовским серпантинам. Как-то он выглядит, этот человек с чувствительной душой и пером поэта? Кто из нас смутится больше? Что, если он дерзко свяжет мое возвращение с тем, что писал мне, и сделает из этого неверные выводы? Надо быть вдвойне осторожной, как бы не увеличить галерею отвергнутых влюбленных, причем на сей раз я обидела бы необычайно чувствительного и порядочного человека. Скорее всего, это будет для него большим разочарованием, но мне ничего не остается, кроме как сразу объяснить ему, что в моем возвращении нет никакой, ни такусенькой его заслуги, просто мне самой опротивела тамошняя жизнь.

В Баррандовской киностудии Ивонна в конце концов доспрашивалась до Карела Патека, и кто-то его привел, долговязый тип с вялой походкой, в полутьме коридора не разглядишь как следует лица.

— Патек, — назвался он. — Мне сказали, вы хотели меня видеть.

Ивонна выждала, чтобы ушел тот, кто его проводил к ней.

— Мне пришло в голову познакомиться с вами, и вот я здесь,

Патек смотрел недоуменно:

— Да, но я не припомню…

— Я — Ивонна,

Патек обошел ее так, чтобы свет падал ей на лицо.

— Как ни стараюсь, не могу…

— Ивонна из Франкфурта!

Он открыл было рот и тотчас захлопнул его. У него не хватало переднего зуба.

— А, черт! — Он вскинул свою длинную руку на затылок и не сразу убрал ее.

Черное подозрение зародилось у Ивонны где-то в области желудка — похоже на сладковатый спазм.

— Я так и знал, это плохо кончится! А тот господин казался таким порядочным…

— Какой господин?

— Да тому уже два года! Такой с усами, немолодой, и он еще так хмурил брови на нас…

— На кого на нас? — Ивонне трудно было говорить, она задыхалась от унижения и ярости.

— На меня и на Шмерду — режиссер Шмерда сидел с ним как-то в буфете, они подозвали меня и стали уговаривать, чтобы я согласился дать свой адрес для ответа на какое-то письмо…

— И вы… вы читали этот ответ?

— Я сунул его в конверт и отослал тому профессору. Сказал себе, если тут что-то не чисто, лучше не совать туда нос. Ответов пришло потом еще несколько… Впрочем, чего это я вам рассказываю, ведь вы, полагаю, сами их писали?

Теперь только б не разреветься при нем от стыда и злости!

— И вам не совестно было согласиться на такое безобразие?

— Да я так и сказал тому профессору, а он рявкнул, мол, не моя это забота. Говорил еще в том смысле, что я радоваться должен, если могу принять участие в благородном деле. Что-то в этом роде. Но вот смотрю я на вас — пожалуй, действительно хорошо, что вы вернулись, жалко было б, если бы такая красивая ба… пани пропала. А, теперь вспомнил — вы тогда читали стишки перед микрофоном, в них еще повторялось «Жду, не дождусь… освобожденья»…

Последние слова Патек произносил уже в спину Ивонны — слезы все-таки брызнули у нее из глаз, и она пошла прочь, не попрощавшись.

— Постойте, пани! — Патек догнал ее, попытался ухватить за локоть. — Раз уж мы с вами так славно переписывались… Я сейчас жалею, зачем, дурак, не читал ваши ответы… Так, может, вы свободны вечерком? Я бы за вами заехал, у меня, правда, всего лишь «популяр», но классный… Знаю, вы привыкли к роскошным драндулетам, но я покупаю «Спартак» кофейного цвета, а крыша черная…

Ивонна спиной чувствовала, как стоит там этот человек, со своей маловатой, не по росту, хотя и вполне честной головой, со своими длинными, уныло опущенными руками.

Она не помнила, как снова очутилась в автобусе. И надо же, чтобы я, именно я, самая искушенная из всей нашей компании, попалась на удочку, как глупая курица! Ну, с Крчмой порвала, раз и навсегда. До смерти! Рыжий усач, старый обманщик, интриган!

В квартиру Навары Ивонна ворвалась богиней мести.

— Я прямо с «Баррандова», чтоб тебе было ясно! И поди прочь от меня, нечего протягивать руку, змея! Не пытайся мне теперь доказывать, что ты ничего не знала!

— А я и не пытаюсь, — возразила Мишь.

— Кто еще знал об этом? — Ивонна мерила комнату большими шагами, подобно разъяренной львице; швырнула сумочку на стол. — Кто еще делал из меня шута горохового?!

— Это мы коллективно… все, кроме Гейница, тот был тогда на строительстве плотины. Писал Камилл.

— Об этом я и без тебя догадалась, думаешь, я совсем дура? Нет ли у вас тарелок подешевле?

— На что они тебе?

— Чтоб расколотить! Все разом!

— Но Камилл… у него ведь это шло от сердца, Ивонна, он даже не давал нам эти письма читать. Ни твои, ни его. Насколько я его знаю, ведь, в сущности, он впервые получил возможность без помех выразить тебе свои чувства! Просто ты — его судьба на всю жизнь.

И эта Руженка, эта бывшая праведная коза, Руженка Вашатова, тоже строила из меня петрушку! Ни словечком не обмолвилась, когда я зашла к ней в редакцию!

— Ну, а на вечеринке? Неужто у вас не хватило порядочности шепнуть мне хоть слово?

— Там это было как-то не к месту — встретить тебя таким… Да и не предполагали мы, что ты сразу двинешь к Патеку.

— Как же вы не подумали, что я первым долгом полечу к нему, — Ивонна уже иронизировала над собой, — чтобы броситься ему на шею, как горничная, переписывавшаяся с солдатом? — Она схватила свою сумочку, вынула пачку писем. — Где тут у вас клозет?