Даже наблюдавший за ними издали Пирк заметил, что Крчма выглядит как человек, у которого от волнения сильно забилось сердце.
— Но не может быть, чтоб талантливого человека подвергли наказанию, не только несоизмеримому с его проступком, но и влекущему за собой урон для общества! — Крчма повысил голос: всякий раз, как Роберт Давид сталкивается с несправедливостью, он тотчас вскипает. — Вся вина Мариана ведь только в халатности, которая обошлась бы без всякой трагедии, если бы та девушка по рассеянности или невнимательности — а может, и намеренно — не перепутала две одинаковые банки…
— Я, разумеется, того же мнения, коллега. Но будем исходить из реального положения. В первые дни переворота, когда решающая роль перешла к партии, невозможно было воспрепятствовать тому, чтобы в нее хлынули всякого рода люди с амбицией, намеренные с помощью партийного билета побыстрее сделать карьеру, дорваться до какой-нибудь, хоть малюсенькой, власти, чтобы как-то избавиться от комплексов, порожденных их бездарностью в науке. Неполных два года — срок слишком малый, чтобы отсеять таких, заменить их серьезными и бескорыстными работниками, кому важно само дело, а не личный успех или слава. Вы понятия не имеете, как против такого Навары сумеют действовать хотя бы наши вспомогательные силы — а это у нас преимущественно женщины, которых природа обделила и женским обаянием, и способностями к научной работе, — и чьим любовным порывом, быть может, когда-то высокомерно пренебрег Мариан… Я не говорю уж о куда более серьезных противниках, которые никак не примирятся с тем, что именно ему, а не им предоставляется шанс добиться успеха в области химиотерапии злокачественных болезней крови.
— И все же некоторые обстоятельства этого случая с несчастной Надей Хорватовой не выходят у меня из головы. А если это самоубийство — как вы полагаете, положение Мариана было бы лучше?
— Без сомнения, коллега. Но кто это теперь докажет?
— Вы совсем манкируете светскими обязанностями, господа. — Хозяйка дома подошла к парочке, уединившейся в уголке. Жалко, прервала разговор…
— Коньяк, виски, водку?
— Водку! — сказал Крчма, явно выведенный из равновесия этой беседой. — И большой бокал!
На двери остался светлый прямоугольник — след снятой таблички с фамилией; на ее место прикрепили кусочек белого картона, на котором неровными печатными буквами выведено: «Юлия Хорватова». Действительно ли эта женщина отреклась от мужа или только для виду? — думал Крчма, нажимая кнопку звонка.
Дверь открыла стройная дама в трауре, под глазами глубокие тени, их не мог скрыть даже грим, а в запавших глазах усталость, недоверие и как бы ожидание всяческих неприятностей. Крчма назвал себя.
— Разрешите отнять у вас немного времени?
Она отступила на шаг, жестом, выражающим покорность судьбе, пригласила войти. Предложила кресло за курительным столиком, сама села на самый краешек другого— так садятся люди неуверенные или смущенные. Крчма осмотрелся уголком глаза: солидная тяжелая мебель, такая изготовлялась во времена первой республики под названием «стильной», хотя именно стиля-то ей и не хватает, равно как изящества или вкуса. От этой дорогостоящей обстановки будто исходила какая-то покорная тишина; ушли из дома двое из трех членов семьи — и оставили за собой холод одиночества…
— Так что же вы опять хотите узнать? О, это словечко «опять»!
— Кажется, происходит недоразумение — не принимаете ли вы меня за кого-то другого?
— Вы разве не из полиции? Меня уже столько раз допрашивали…
— Я бывший классный руководитель двух студентов, которые работают там же, где служила ваша дочь. И позвольте мне выразить соболезнование по поводу постигшего вас горя…
Пожатие ее руки было вялым и каким-то неохотным.
— Два таких несчастья подряд — это слишком много… — Из глаз Юлии Хорватовой выкатились две слезинки— только две, они не сделали ее лицо заплаканным. Видно, нервы у нее уже ни к черту, подумал Крчма.
— Не понимаю, чем я могу быть вам полезной, — продолжала она недоверчиво: а вдруг это с его стороны какая-нибудь примитивная хитрость? Встревоженно оглядела Крчму с ног до головы; ее, кажется, сбивает с толку серьезное выражение моего лица… Хорошо бы перетянуть ее на свою сторону. Попробуем с открытым забралом!
— Возможно, ваша дочь упоминала когда-нибудь об одном из этих двух — о Мариаие Наваре, он медик, с пятого курса, и, в сущности, уже ассистент профессора Мерварта. Если я не ошибаюсь, именно он по-товарищески устроил для вашей дочери, так сказать, прибежище в Институте гематологии. И вот, в связи с несчастьем, постигшим вашу дочь, он сам оказался под ударом. Быть может, вы могли бы подсказать мне… какую-нибудь подробность, которая помогла бы ему. Вашей дочери, к сожалению, уже не поможешь, но я очень хотел бы сделать что-нибудь хотя бы для него. Меня очень трогает судьба этого юноши…
Пальцы женщины нервно теребили швы траурного платья на груди. Она с вызовом посмотрела Крчме в глаза, ее беспокойный взгляд стал враждебным.
— А кто когда сделал что-либо для меня? Кого когда трогала моя судьба — может, Надю?! — жестко произнесла она.
Вон как — неужто тут были серьезные раздоры между матерью и дочерью? Осторожнее, приятель, дипломатичнее — с этой дамой нелегко будет говорить, сразу видно — эгоистична и избалована, такая же, как Надя… От таких вдвойне трудно добиться, чтоб они сами пожелали сделать то, что мне нужно… Крчма попробовал ободрить ее улыбкой — быть может, улыбка сейчас и не к месту, но у него вдруг мелькнула мысль, что никто не сможет так оценить улыбку, как тот, кто сам уже неспособен улыбаться. Человека большой души лесть оскорбила бы — но эту даму скорее всего подкупишь лестью…
— Я понимаю, что вы должны чувствовать, но настоящей даме всегда приходится платить за то, что она отличается от прочих — отличается, в частности, тем, что ей не дано право сломиться под несчастьем, ожесточиться в горькой своей участи. Быть может, вас в вашем горе поддержит именно желание помочь кому-то другому — и именно тогда, когда вы сами больше всего нуждаетесь в помощи. На это, конечно, способны лишь люди высоких душевных качеств… Не сочтите за дерзость, я знаю вас всего несколько минут и могу основываться только на своей интуиции, но она у меня работает надежно; и она подсказывает мне, что вы из их числа…
Теперь я сам себе кажусь этакой помесью льстивого страхового агента с брачным аферистом… но ведь цель так часто оправдывает средства!
Юлия Хорватова казалась удивленной и словно бы не знала, как ей реагировать. Ага, я понял, что у нее общего с Надей: глаза матери тоже целыми минутами смотрят не мигая — будто она хочет убедиться, серьезно ли говорит ее собеседник. Сидела она, словно аршин проглотила, — и вдруг начала легонько, всем телом, покачиваться из стороны в сторону.
— Мариан Навара… Да, это имя я слышала от Нади, Кто он, собственно? Студент… что же такого замечательного он сделал, что вы так о нем хлопочете?
— Пока ничего, но это талантливый юноша, и в своей области он работает над очень важной проблемой. Быть может, успех у него будет, а может, и нет, но я думаю, самое важное для человека — это цель, к которой он стремится. Все, чего ему до сих пор удалось добиться, нередко зависело от случайных обстоятельств, от везения и в лучшем случае лишь в минимальной дозе осуществляло его замыслы. Но он только еще на самом пороге, от вас одной зависит…
Наконец-то в ее лице уже не одно только смятение, появился и намек на заинтересованность. Слава богу.
— Пожалуй, вы действительно не из полиции… Курите? — она раскрыла серебряную сигаретницу. На одном пальце у нее перстень, но вдавленные следы на двух других пальцах изобличают, что до недавнего времени она носила и другие кольца. И нет обручального: сняла, как и табличку на двери?
— Помочь другому… — Теперь в голосе Хорватовой слышалось волнение, и раскачивание ее тела сделалось еще более выразительным. — И этого вы ждете от человека, у которого разом рухнул целый мир… — Тут у женщины хлынули слезы, она резко согнулась, опустила голову на руки, локтями упертые в колени, всхлипнула. — Лучше б я тоже приняла яд!..
