От этих слов у Крчмы дыхание перехватило, он так и замер.

— Должен ли я понимать, — не сразу смог он заговорить, — что ваша дочь… что это было самоубийство?

— Ничего подобного я не сказала! — истерически выкрикнула женщина. — Я просто уже не знаю, что говорю, сил больше нет… Что вы так на меня смотрите, будто она… на моей совести?!

Ну и дела… Теперь — ковать железо, пока горячо, но с величайшей осторожностью, ни одного промаха…

— Я вовсе не хочу сказать, что ее поступок — следствие неправильного воспитания; предрасположенность к душевной неуравновешенности не может быть следствием влияния одного человека.

— Господи, о чем вы? — Она впала в панику. — Что выдумываете, по какому праву? Просто у меня нет больше сил, и вы этим пользуетесь…

Она словно уменьшилась, утратила всю свою воинственность.

— Очень сожалею, что вы так меня поняли,

Сейчас перед ним сидел раздавленный человек, съежившийся, выбитый из колеи, глухой ко всему, что не относилось к его несчастью, не желающий выйти из своего состояния, враждебно настроенный. Остается поставить все на одну карту.

— Попробуйте поверить, что у людей, уважающих себя, процесс психологического выздоровления — всего лишь функция времени. Вы еще молоды, природа щедро одарила вас обаянием, у вас есть все предпосылки к тому, чтобы дальнейшая ваша жизнь — пускай она пойдет по другой колее, чем до сих пор, — успешно наладилась. Но я, к сожалению, растревожил вар своим неуместным визитом — позвольте же мне теперь откланяться.

Ах, фарисей, ах, азартный ты игрок! — самому себе поражался Крчма, Он встал: рука Юлии Хорватовой дрожала в его ладони. Он медленно направился к двери — немножко стыдясь и этой намеренной медлительности, и своей самонадеянной мысли, что есть основания полагать, будто он произвел на нее впечатление. Пан или пропал: если мой рискованный трюк не сыграет сразу же, то являться к ней второй раз, без приглашения, будет слишком уж навязчиво; а дело Мариана не терпит отлагательств, тут я в цейтноте…

Она стояла в дверях лицом к лицу с Крчмой — видимо, на что-то решалась. Крчма попытался прочесть ее мысли, одновременно ругая себя за изрядную самонадеянность: уж теперь она должна убедиться, что имеет дело с образованным, притом вполне приятным на вид стареющим господином… Она, пожалуй, сравнивает теперь меня со своим мужем, не знаю, каков он на самом деле, но скорее всего это человек практики с мощным талантом потребителя и под его показной самоуверенностью, под пренебрежением ко всяким академическим званиям скрывалась всего лишь посредственность, заглушающая таким образом в себе комплекс неполноценности… А тут перед ней я, человек именно с академическим званием, и совсем с другим словарем, да и со взглядом на жизнь куда более широким…

— Вы не очень торопитесь?

— В общем, нет.

С тихим внутренним ликованием он прочитал по ее лицу внезапную потребность исповедаться.

— Вы знали Надю?

— Я разговаривал с ней, когда однажды заглянул в институт к Мариану Наваре.

Ура! Позвала его обратно в комнату, его кресло еще не успело остыть.

— Надя попала в странную компанию. — Юлия сцепила руки на коленях. — Особенно один… гораздо старше ее…

— Это бывает, причем иногда родители и понятия о том не имеют, — подал реплику Крчма, когда ему показалось — она раздумывает, продолжать ли.

— Мне это с самого начала не нравилось. Но я тогда еще не знала, что… — Юлия помолчала, машинально поглаживая подлокотник кресла. — Я ведь могу доверять вам? — спросила она тихо, боязливо,

— Вполне.

— Да теперь уже все равно, когда Надя… А я об этом и знать не знала, никто не может меня обвинить: они собирались уехать вместе, это уж после того, как стряслась беда с моим мужем.

— Правильно ли я понял — уехать из страны? Хорватова кивнула.

— Что ж, это был бы не единственный случай, — поспешил он ободрить ее, опасаясь, как бы на этом и не закончилась ее исповедь.

— Надя была очень ранима, неуравновешенна, с неустойчивой нервной системой — это отчасти наследственное, еще моя мать лечилась одно время в санатории для нервнобольных… И это письмо просто сразило ее, быть может, оно-то и было последней каплей…

Кого сразило письмо — Надю или Надину бабушку? Но лучше не перебивать Юлию, по принципу: если уж человек решил открыть вам свою душу и вы заинтересованы в том, чтобы поддержать его откровенность, прежде всего внимательно и участливо выслушайте его до конца,

— Бежать с украденными драгоценностями., Что делает с людьми это ужасное время!

Очень хотелось Крчме заметить, что если какое время и делает с людьми нечто дурное, так в худшем случае толкает их на то, к чему у них самих была склонность; но он удержался.

— С драгоценностями?..

— Они хранились в малом ларчике — несколько вещиц; что я носила всегда, я держала отдельно. И вот как-то я решила выбрать что-нибудь в подарок Наде ко дню ее рождения, а ларчик оказался пустым. Кое о чем я догадалась, но все же сказала Наде, что заявлю о краже в полицию. Я сказала это в сердцах, конечно же, я ничего такого не сделала бы, ведь это случилось после того, как мужа осудили, и такое заявление сыграло бы против меня же… Произошла сцена, Надя сначала отпиралась, а потом вынуждена была сознаться, что взяла эти вещи, чтобы было у них на что жить там, на Западе, пока они устроятся… Господи, с кем связалась несчастная девчонка, с обыкновенным вором и жуликом! А у него еще хватило цинизма послать ей привет — оттуда!

— Ваша дочь как-либо дала вам понять, на что она решилась?

Женщина глубоко вздохнула.

— В последнее время она все больше и больше отчуждалась… Но все же сочла меня достойной хотя бы вот это— трясущимися руками Юлия Хорватова вытащила из сумочки листок бумаги — подбородок у нее задрожал.

«Прости меня, но я уже и не знаю, чего мне еще ждать в таком мире. Не могу больше. Надя».

С невероятным волнением прочитал Крчма это послание, написанное неверным, разбросанным почерком, сползающая книзу вторая строчка символизировала как бы полный упадок сил.

Неохотно вернул он этот столь кардинально важный листок. Юлия плакала. Ты ужасный эгоист, тщетно корил себя Крчма, с трудом скрывая свое торжество. Но такого великолепного результата он и не ожидал от своего визита!

— Мне уж тоже не видать в этом мире никакого, хоть самого малюсенького счастья! — рыдала мать Нади. Крчма протянул было руку утешить ее, да тотчас убрал назад: еще, чего доброго, возымеет ложную надежду, что именно я мог бы заполнить пустоту, образовавшуюся в ее жизни!

— Вам сейчас кажется, что вы на самом дне. Но именно тогда-то неизбежно и начинается подъем, оборот к лучшему. И если человеку не на кого опереться, он опирается на самого себя, а это — особенно для женщины ваших качеств— самая надежная опора. Уже и то великое счастье, когда можешь уважать себя. Я рад, что в вашем лице приобрел главного свидетеля по этому делу.

Она отерла глаза и застыла в какой-то отрицающей неподвижности.

— Не впутывайте меня ни во что!

— Но вы же согласны подтвердить, что ваша дочь покончила с собой!

— Что? Где, кому подтвердить?!

— Необходимо, чтобы вы заявили об этом работникам безопасности.

— Не желаю я ничего иметь с ними! — Она повысила голос. — И вы оставьте меня в покое, сыта по горло всякими расследованиями! Жена человека, осужденного на пятнадцать лет, — можете вы уяснить себе, что обращались они со мной не очень-то деликатно…

— Но записка-то существует, вы не имеете права умолчать о ней! Дайте-ка мне ее!

— Она адресована мне, и никому больше! Ни разу я не получала от дочери писем, это первое, понимаете?! Единственные строчки, оставшиеся от нее… — Юлия всхлипнула.

— Я понимаю вас, вполне понимаю. — Крчма заговорил быстро, даже путаясь слегка в словах, — он вдруг испугался, как бы успех не обернулся проигрышем. — Вы не можете быть такой жестокой, этот листочек означает спасение, быть может, всей научной карьеры одаренного человека, который ведь кое-чем рисковал и ради вашей дочери! Разве может поступать так женщина, достойная уважения! Мать Нади покорно опустила плечи.