— Но ты здесь карьеру делаешь!
На узком лице Гейница появился немой вопрос: «Как это вы догадались?»
— По столу. По тому, что твой стол ближе всего к… — и Крчма кивнул на дверь в соседнюю комнату, на которой висела табличка: «Заведующий».
— Бухгалтерий у нас много, эта принадлежит отделу гидростроения. На прошлой неделе наш заведующий болел, так я его замещал, — в голосе Гейница слышалась гордость.
В коридоре то и дело раздавались шаги, голоса приближались и удалялись. В дверь стукнули чем-то деревянным, вошла разносчица завтраков с тележкой и, миновав Гейница, направилась в кабинет заведующего.
Гейниц выжидательно отодвинул бумаги с колонками цифр; по его глазам, лишенным ресниц, видно было, что он старается угадать, что привело сюда Роберта Давида, спросить же его не решался.
— Вижу, у тебя много работы, — показал Крчма на кучу бумаг на столе Гонзы, — так что перейду прямо к делу. Помнишь, о чем вы условились тогда, на Збойницкой, в два часа ночи? Помнишь или нет?
— Сразу не припомню…
Чего это я на него так строго, надо попридержаться, если я хочу от него чего-то добиться!
— Ну, один за всех, и так далее… Время нынче сложное, для некоторых даже тяжелое, да ведь иначе и нельзя, когда происходит такая кардинальная ломка, как смена общественного строя. Часто теперь услышишь поговорку: «Лес рубят — щепки летят». Важно только, чтоб иной раз по ошибке не срубили то дерево, которое лесу необходимо. Ты видно, угадал, к чему я клоню. Из вашей Семерки четверо — твердо на своих ногах: ты, Пирк, Руженка и Ивонна. Из трех оставшихся, что учатся в институтах, под угрозой один — Камилл. Вот почему я тут.
— Но я-то что могу…
Смело с моей стороны обратиться с такой просьбой к человеку, у которого Камилл, попросту говоря, отбил девушку, даже, кажется, невесту; но у меня, черт возьми, нет другой возможности! Впрочем, с потерей Павлы Гейниц, видимо, смирился, даже послал к свадьбе подарок, пусть никчемный, как, пожалуй, большинство свадебных подарков.
— Насколько мне известно, твой брат в Комитете действия философского факультета.
Гейниц погладил узкий подбородок, потрогал чуть выпуклый шрам. Разносчица завтраков вышла из кабинета, что дало Гонзе предлог подождать с ответом.
— Могу я вам предложить закусить? — спросил он. — Только тогда надо спуститься в буфет.
Крчма, поблагодарив, отказался. За приоткрытым окном в кроне каштана пронзительно распевал черный дрозд; Гейниц встал и неизвестно зачем закрыл окно.
— Но в фирму Герольда назначили национального управляющего, и отец Камилла платит налог как миллионер.
— Мне тоже не нравится, когда большие деньги сосредоточиваются в руках отдельных лиц, но я могу себе представить, что в некоторых случаях, например в старых, хорошо налаженных торговых фирмах, деньги поступают в кассу давно заведенным порядком, причем владельцы не обязательно мошенники.
Гонза машинально подтянул нарукавники. Под взглядом Крчмы у него покраснел шрам. Стыдишься ты его, что ли? Смущаешься, когда на него обращают внимание, — и вот теперь думаешь, что и я, глядя на твой шрам, вспоминаю не слишком лестные для тебя обстоятельства, при которых ты получил эту пожизненную отметину. Да только ничего похожего мне сейчас и в голову не приходит! Хотите меда — не переворачивайте улей, говорят эскимосы. (Или так говорят те, кто живет поюжнее?)
— Я слышал, там были вскрыты какие-то махинации. Вроде неверно указаны доходы для обложения налогом, — снял Гейниц очки и тут же снова надел их. — Попытка незаконно уменьшить налог, по крайней мере так говорили. Были подобные попытки и у нас, когда некоторые строительные фирмы включали в систему Стройтреста.
— «По крайней мере так говорили..» — Крчма с трудом подавил в себе злость. — Пока у меня нет доказательств, я считаю это клеветой. Делать выводы на основании сплетен— довольно странно, особенно тебе, чья обязанность требовать точности до последнего гроша.
К сожалению, не могу выразиться резче — я сейчас в таком положении, что нуждаюсь в этом своем сыне с уклончивым взглядом, которого меньше всего люблю. Даже шрам — характерное для него последствие: слабый человек со скромными запросами, обделенный не столько интеллектом, сколько свойствами души; он с завистью смотрит из-за забора на мир с заманчивыми возможностями, зная при этом, что ему никогда не очутиться в нем. Никогда он не достигнет душевной широты Камилла, так что же Гонзе остается, как не любить его за это?
— О старом Герольде я ничего не знаю, в первый и последний раз я видел его на свадьбе Камилла. Но, положа руку на сердце, Гонза: можешь ты себе представить, что в предполагаемых налоговых махинациях отца замешан Камилл, поэт, который понятия не имеет, что пишут под рубриками «Дебет» и «Кредит»? Даже если вину старого Герольда докажут, я твердо уверен, что дети не должны отвечать за грехи родителей…
— Тут вы правы, пан профессор, впрочем, люди с детства растут в определенной среде, которую, правда, не выбирают, но зато и не могут помешать этой среде повлиять на
их жизненное мировоззрение, образ мыслей, а стало быть, и на поведение…
Э-э, приятель, сдается мне, не твой это лексикон, подцепил где-то на политзанятиях, а может, и от брата, на которого втайне взираешь как на арбитра…
— Влияние воспитания я, разумеется, допускаю — и даже воспитания помимо семьи, иначе я перестал бы надеяться, что мне удалось привить моим ученикам, в том числе вам семерым, хоть частичку тех духовных ценностей, которые, твердо верю, имеют для каждого человека решающее значение. Но хочу тебя спросить: допускаешь ли и ты, что люди способны — неважно, пришли ли они к этому сами или их подтолкнуло что-то извне, — понять собственные ошибки, пересмотреть собственную позицию, да просто изменить концепцию жизни, как это сделал еще библейский Павел?
— Разумеется, пан профессор.
— Прекрасно. В таком случае, в твоих силах стать на защиту своего друга Камилла, как д'Артаньян, тем более что, насколько мне известно, Камилл никаких серьезных ошибок не совершал. А за богатство отца он не в ответе.
Гейниц явно вынужден обороняться, он даже опять невольно дотронулся до своего несчастного шрама, хотя я старался не смотреть на него. В душе, бедняга, извивается как уж, но ослабить натиск я теперь не могу.
— Буду с вами абсолютно искренним: вы же знаете, мы с Камиллом никогда особенно не обожали друг друга, такое случается в любом классе; и не скрою, я делаю это скорее ради вас, чем ради него. Вы произнесли имя д'Артаньяна — это было психологически тонко… — Он вздохнул, поднял телефонную трубку, набрал номер и попросил соединить его с Комитетом действия.
— Привет, Карел, это Гонза. Будь добр, скажи: вы уже обсуждали Камилла Герольда с третьего курса? Пока нет? Это хорошо… Сделай одолжение: будьте к нему снисходительны… Почему? Да, это сын известного Герольда, но… — Гейниц замолчал, из трубки слышался голос, но слов Крчма не разбирал… — Да нет, какой там адвокат, просто я его хорошо знаю, мы вместе с ним восемь лет проучились в гимназии… Насколько мне известно, — нет, тебе лучше знать, что в Обществе студентов философского факультета он не проявлял себя активно, он аполитичный тип, как бы это сказать — никакой он не убежденный представитель реакции, да и его взгляды в последнее время… — Гонза свободной рукой расстегнул верхнюю пуговицу, немного расслабил галстук. — …Да, я могу взять на себя ответственность, и еще за него очень хлопочет пан профессор Франтишек Крчма, все восемь лет он был у нас классным руководителем, это человек необыкновенных профессиональных и гражданских качеств…
— Брось ты это, — вмешался в разговор Крчма.
— …Да-да, тот, что пишет о французской литературе… Благодарю тебя, Карел, будь! — Гейниц с облегчением откинулся на спинку стула, хотя в выражении его бледных глаз за очками еще не совсем исчезло напряжение. — Вы сами слышали — такие вещи вообще дело нелегкое! Фирма Герольда слишком известна в Праге…
