Будь у него больше деликатности, он мог бы сказать тогда в Комитете действия: «Пошлите меня куда угодно, но на предприятие, где я проработал пятнадцать лет, мне вовсе не хочется…» Правда, быть может, он не волен был уклониться и только исполнял приказ… Надо пригнать, никто другой не был так хорошо знаком с делами магазина Герольда, как он.
Камилл снова нашел отражение своего бледного, за последний месяц заметно осунувшегося лица в зеркале на стене; это лицо выражало усилие следовать рекомендации Карнеги выздоравливающим после тяжелых потрясений: «С каждым днем, час от часу, мне все лучше и лучше…»
Впрочем, погорелец куда легче переносит свое несчастье, если вместе с его домом сгорело еще три: национальных управляющих прислали и в некоторые пражские гостиницы, и в концертный зал «Люцерна», а еще — в знаменитый салон мод… И все же Камилл поймал себя на том, что избегает даже случайных взглядов посетителей.
С подносом в руках подошла Тоничка (о господи, за такое нерасторопное обслуживание отец учинил бы ей хорошенькую взбучку. И это когда в зале чуть ли не вдвое меньше посетителей, чем прежде!), поставила перед Камиллом большую порцию виски с содовой.
— Но я заказывал маленькую…
Она оглянулась — заведующий уже вышел.
— Все в порядке. Я записала как маленькую. — Она наклонилась к нему, еще понизив голос. — Чужая беда не болит…
Это его тронуло; Тоничка всегда была на его стороне, и даже более того: когда он приводил сюда какую-нибудь подружку, Тоничка с грохотом передвигала подносы с посудой и огрызалась на других подавальщиц. Но теперь, после катастрофы в семье Герольда, она ему простила даже брак с Павлой. С признательностью за доброе отношение Камилл легонько пожал ей локоть и сказал тихо, но решительно:
— Ну нет, Тоничка. Разницу в цене подите припишите; скажите, что ошиблись. В любом случае я заплачу за большую.
В который раз посмотрел на часы. Что это с Тайцнером? Неужто забыл?
Добрая душа Тоничка — до нее, конечно, не дошло, что дело тут не в деньгах; при поддержке со стороны отца он пока недостатка в них не ощущает, и хотя отец никогда об этом не говорил, у него наверняка сохранились крупные частные фонды, не имеющие ничего общего с бухгалтерией фирмы. Но этот мелкий эпизод с виски, вместо того чтоб позабавить, напротив, выбил Камилла из равновесия, достигнутого с таким трудом… По сути, это была своеобразная форма того, что сильно смахивает на милостыню… Да еще не совсем в материальном смысле…
Социальная деградация… Не все ситуации охватил даже Карнеги своей психологической фармакопеей: Камилла вдруг резко и больно уязвило это очередное проявление послефевральской действительности — так бывает, когда пробуждаются нервы, парализованные шоком после аварии, и постепенно начинают регистрировать травмированные места…
Он ждал. За открытыми дверями мелькал белый халат заведующего. Камилл невольно поднял глаза — он почти физически ощущал шаги отца, бесцельно расхаживающего по затихшей квартире над магазином, — лев в клетке, в которой уже не откроется дверца на свободу. Отец почти не покидает дом, чтобы не проходить мимо обычно открытого заднего входа в склад, куда привозят новый товар, чтобы не видеть с улицы две большие витрины, не встретить знакомых, в чьих участливых взглядах мелькает и оттенок злорадства: ага, прихлопнули тебя, толстосум…
Камилл поднялся. По привычке направился в контору возле склада, но на пороге запнулся; вышел на улицу, к ближайшей телефонной будке.
— Попросите, пожалуйста, редактора Тайцнера.
— Кто его просит?
— Камилл Герольд.
В трубке замолчали, слышен был лишь какой-то шелест да отдаленный, невразумительный разговор.
— Пана Тайцнера нету, — сказал наконец женский голос.
— Когда он ушел? Мы должны были встретиться…
— Минутку… — Пауза, заполненная неопределенными звуками, затянулась, потом трубку взял кто-то другой.
— Извините, пан коллега, я только что вернулся в редакцию. На меня неожиданно навалилась уйма работы…
— Мы с вами договорились встретиться в нашем погребке еще три четверти часа назад. Я все еще жду вас там.
Мгновение растерянной тишины — вероятно, в этой тишине перед Тайцнером с укором промелькнуло воспоминание о недавнем свадебном пиршестве, о бессчетных бокалах бадачони, совиньона, токая, выпитых в полумраке бара…
— Ладно, вырвусь на минутку…
Через двадцать минут вход заслонила широкоплечая угловатая фигура. И уже не полотняную каскетку снял Тайцнер с кудрявой головы, а обыкновенную шляпу, и на ногах вместо солдатских башмаков были полуботинки. Что-то важное произошло, кажется, кое с кем, только в данном случае — в обратном смысле; многие из тех, что до сей поры одевались как господа, теперь демонстративно ходят чуть ли не в спецовках.
— Здравствуйте, — вместо «Привет, юноша!». Только гортанное «р» оставалось у него и после Февраля.
Оглядевшись с какой-то настороженностью, Тайцнер сел спиной к входу. «Хочу смотреть жизни в лицо, и вообще таков принцип опытных стрелков: всегда иметь защищенную спину», — говорил Тайцнер своим громким баритоном во время прежних встреч, стараясь занять местечко в углу зала.
— Ну, ваш договор, насколько мне известно, оформляет наш юридический отдел. Книжки-то и дальше будут выходить… — непонятно в какой связи добавил он. — Бокал бадачони, — поднял он голову к Тоничке, словно удивляясь, что она и теперь тут работает. — Редактор Валиш сюда больше не ходит?
— Нет. Или я его не заставал.
— А Крчма?
— Он ходит,
Тайцнер отхлебнул весьма умеренно.
— Вы придали своему рассказу тон какой-то безысходности…
— Когда я обдумывал, чем его закончить, вы, если помните, советовали мне оставить все именно так…
— Но шкурой-то отвечает в конце концов автор, а не те, с кем он советовался…
Раньше он употребил бы словечко «трепался», подумал Камилл.
Тайцнер все поглядывал на часы.
— В редакции у нас сейчас гонка. Все реорганизуется… — Он оглянулся на вешалку, где висело его зимнее пальто. — Как себя чувствует пани Павла?
— Спасибо. Готовит приданое для нашего первенца. — Камилл глазами дал знак Тоничке, и вскоре к ним подошел заведующий.
— Бокал бадачони и большая порция виски с содовой, Тайцнер как бы оцепенел, потом еще оглянулся вслед удаляющемуся белому халату.
— Сколько я вам должен? — спросил он смущенно.
— Не стоит об этом, — помрачнел Камилл: еще одно напоминание, что все необратимо изменилось. В первые дня человека швыряет, как суденышко в разбушевавшемся море, беспорядочно, со всех сторон, — хаотический прибой волн; потом море постепенно успокаивается, в борта бьют уже разрозненные волны, все реже и реже, хотя высота их не спадает и они подкидывают лодчонку так, что под ней открывается страшная бездна и в желудке появляется тошнотное чувство унижения.
Стеклянную дверь заслонила широкая спина Тайцнера, его характерную голову прикрывала непривычная для него шляпа.
На лестничной клетке обширного здания было холодно, хотя в окна, как бы переламываясь на ступеньках, прорывались яркие лучи весеннего солнца. По лестнице навстречу Крчме, переругиваясь, сбегали двое мужчин. Кто-то с бумагами в руках обогнал его, перепрыгивая через две ступеньки; в общем, атмосфера деловитости и спешки.
Некоторое время Крчма блуждал по запутанным коридорам, прежде чем нашел дверь, номер которой ему указал дежурный.
Уже с порога он увидел знакомую узкую спину, характерный продолговатый затылок с углублениями за ушами и обрадовался: Гейниц сидел, правда, в рубашке, зато рукава ее защищали черные нарукавники. За столом позади него, заваленным бумагами, не было никого, а за самым дальним кто-то считал на маленьком ручном калькуляторе.
— Привет, Гонза!
Гейниц снял очки, недоверчиво щурясь на гостя.
— Пан профессор!
— Приятно мне, что ты бросил якорь в таком солидном учреждении. — Крчма сел на предложенный стул.
— Вернее будет сказать — нас тут на якорь поставили, и шефа, и всю нашу фирму.
