Крчма задумчиво разглядывал Пирка: с ранних школьных лет его широкое, с упрямым подбородком, лицо выражало убежденность этого парня в своих способностях, какую-то оптимистическую и притом вовсе не заносчивую уверенность в себе.

А как он вздохнул тогда, на свадьбе Камилла: «Да, без консерваторского образования так и останешься любителем-недоучкой». А это страшно жалко! Он еще не в том возрасте, чтобы отказываться от обучения игре на скрипке под профессиональным художественным руководством; хороших машинистов может быть тысячи, но ярко одаренных скрипачей насчитаешь едва ли десятки.

За застекленной дверью кто-то топал, стряхивая с сапог по-мартовски грязный снег. Вошел пожилой человек в толстом свитере; из-под синей форменной фуражки выглядывали уже порядком поседевшие волосы. Немного недоверчиво он посмотрел на мужчину в шляпе и зимнем пальто, который явно был здесь не к месту; кивнул Пирку — пройдем, мол, в соседнюю комнату, — но двери туда не закрыл. Крчма заметил успокаивающий жест Павла: все в порядке, этот гость — наш человек.

— Завтра ты на триста двадцать восьмом не едешь, — сказал пришедший.

— Почему?

— Вместо тебя поедет Франта Кацел.

— Ничего не понимаю. Что я сделал?

— Ты будешь нужен на активе, тебе надо выступить. Шлезингер ставит нам палки в колеса, но заменить его пока некем.

— Но почему именно я, ведь завтра мой рейс? С «Клотильдой» теперь нужно бережно обращаться…

— А Франта Кацел не какой-нибудь дуролом. Что касается начальника — пока что он наш шеф; но нам против его адвокатских штучек нужен голос того, кто машины своими руками водит. Франта не объяснит ему все так хорошо, как ты с твоими двумя аттестатами.

— И вдобавок я — последний, кому об этом следует сказать…

— Ты о чем?

— А о том, что я узнал это только от Франты Кацела!

Пронзительный свист паровика заглушил голоса в соседнем помещении — видимо, кто-то болтался на рельсах перед маневровым паровозом.

— …так чтоб вам было ясно на будущее: я не речи толкать привык, а водить паровозы…

— Не хочешь толкать речи, так нечего и разговаривать: завтра в восемь на летучку, и точка!

Мужчина в свитере вышел, нахлобучил шапку, окинул мрачным взглядом Крчму и процедил как бы в пространство:

— Честь[44]…

— Вы, конечно, слышали, что говорил Грейса, пан профессор! — сказал Пирк, вернувшись. — Но это еще не все: представьте — меня хотят послать в институт! Для того ли я во время войны учился заочно в техникуме, чтобы потом где-то согревать задом стул? Моя жизнь — машины; разве мне дадут водить паровозы, если я стану инженером? Посоветуйте, что делать?

Крчма отпил горячего чая с ромом. Нет, все-таки я еще кому-то из них нужен! «Посоветуйте»… Но в негодующем тоне Пирка слышится и удовлетворение: требуются не только его руки, но и голова…

А его скрипка?..

— Тут, Павел, чертовски трудно советовать. Если к го болеет за свою работу и каждое утро ей радуется, можно сказать — такой человек родился счастливым. И он вправе как можно дольше пользоваться этим счастьем. Но, с другой стороны, ты член общества, которое, посылая тебя в институт, оказывает тебе честь и доверие. Ведь и перед обществом есть у тебя долг…

— И это ваш совет? Не обижайтесь, пан профессор, но вы отделались довольно дешево. А я остался с тем, с чем и был.

— Ты поосторожней с выражениями и перестань на меня ворчать, черт возьми. Сначала надо выяснить суть вопроса, чтобы хоть немного приблизиться к правильному ответу. Ибо, как известно, ясно сформулированный вопрос-уже половина ответа.

— Я записался на курсы водителей электровозов, а как нам позавчера сказал на собрании новый заместитель начальника дороги, скоро начнут электрифицировать пути, так что я буду ездить как барин, в белом воротничке и при галстуке, да еще во время работы дышать озоном!..

Будет дышать озоном от электромотора… А мог бы срывать аплодисменты довольной публики и, вместо того чтобы водить поезда, ездить в заграничные турне. Но почему у меня не хватает смелости сказать ему это?

— По своему опыту знаю: годы проходят, и человек постепенно теряет и запал, и, к сожалению, юношеские мечты, и, только отступив на какое-то время, он в состоянии критически оценить, что более важно, а что менее, и не только вообще, но и для него самого. В молодости на человека как бы сильнее действуют законы оптики, его больше обманывает зрение: что поближе, кажется ему и размерами больше, и, следовательно, самым важным.

— Это вы имеете в виду регулятор моего паровоза?

Елки-палки, он прижал меня к стенке! Однако этот верзила, который был неплохим учеником по чешскому языку и довольно слабым по французскому, ждет ответа. Пожалуй, в наше время, когда предстоит генеральная перестройка общества, виртуозная игра на скрипке — не совсем то, на что можно опереться, хотя звуки скрипки не должны бы заглушать ни грохот рушащихся тронов, ни могучий гул великого строительства (Ух, прямо искры летят — цветистее не сформулировал бы даже поэт Камилл Герольд!) Но этот парень в спецовке — представитель нового поколения, которому принадлежит будущее, его поколение пойдет своим путем, не оглядываясь на благочестивые пожелания какого-то там учителя, и само определит, что существенно, а что второстепенно, уже по собственным, новым и непримиримым критериям.

— Черт возьми, да не смотри ты на меня как на спасителя! Ты просишь совета, а я его не знаю! Ты взрослый, самостоятельный мужчина и в конце концов все равно решишь по-своему; я знаю только одно: важно не то, на каком посту человек работает, а то, чтобы он всегда оставался собой Тот, кто нашел свое место, добился самого большего. Поступай-ка в институт и, будь добр, не надоедай мне больше…

Камдал сел за столик в дневном баре так, чтобы видеть вход.

— Что угодно, пан., — официантка проглотила слово «шеф», слегка покраснела, рука в смущении теребила кружевную оборку белого передничка и немного помяла ее.

Вообще-то я должен бы экономить, подумал он с горьковатой усмешкой. Но нет. Зачем доставлять радость персоналу… Бывшему персоналу!

— Виски с содовой.

Прежде, когда он встречался здесь с кем-нибудь, то уже по дороге непринужденно заказывал у стойки, что подать ему в винный погребок; а сегодня он впервые тут как обыкновенный посетитель… К приятным переменам человек приспосабливается легко и быстро, к неприятным — куда труднее.

Взглянул на часы. Ждал Тайцнера и заказанное виски. Тайцнер, хотя и старше его на десять лет, приходил обычно первым; к появлению Камилла он уже успевал осушить первый бокал совиньона. И к официантке Тоничке Камилл не хочет быть несправедливым: какой-то нетерпеливый посетитель уже в третий раз требует счет, а Тоничка уговаривает нового, такого занятого шефа, чтобы он наконец соизволил принять деньги от клиента.

В зеркале на противоположной стене Камилл увидел свое отражение: улыбка искренняя, но и ироничная. Отец Камилла спокойно доверял Тоничке принимать деньги; новый шеф никому, кроме себя, не верит. Новый шеф — это их бывший старший продавец. Они даже не знали, что он член партии, одержавшей полную победу.

В памяти Камилла встала та короткая сценка — это было через несколько дней после того, как мимо магазина Герольда толпы возбужденных людей валили с митинга на Староместской площади. Вошел старший продавец в сопровождении двух незнакомых мужчин: «Вы, разумеется, знаете, в чем дело, пан шеф, — (сила привычки, он тотчас сам на себя рассердился, поправился: „пан Герольд“), — и не будете препятствовать нам принять от вас, по поручению Комитета действия, торговые книги и ключи от кассы. С этой минуты не пытайтесь ничем распоряжаться; ваше личное присутствие в магазине пока нежелательно…»

Новый заведующий, в белом халате, как все работники магазина (отец никогда не носил белый халат), наконец явился рассчитаться с клиентом и первый, кивком головы, поздоровался с Камиллом.