ПАЛУБА ... И ушел поутру в порт, Нахлобучив шапку с «крабом», Высоко взлетел на борт, Как легки ступеньки трапа! Под ногой машины гул, До заклепки все знакомо. Сапоги переобул, Закурил. И снова – дома. 1984 Уходим. Отданы швартовы. Нам с пирса машут: – В добрый час! А я, удачливый, фартовый, Готов хоть к полюсу сейчас. И вот в борта колотят льдины, И ветры вздыбили волну, И берега, как субмарины, Надолго скрылись в глубину. Еще заманчив путь к Певеку: Торосы, сполохи, моржи! Но понял я: Как человеку Мне ближе волны спелой ржи. Пусть я пройду и эти мили, И льды, и холод сокруша. Но все ж – от клотика до киля – Земной останется душа. 1975 Кто знал, что беда случится? В море, где норд свинцов, Нашли на борту синицу И малых ее птенцов. Вздыхали, мы долго споря, Но вздохи – одна тщета. И море! Да что там море! Долбило вовсю в борта. Пернатые так ослабли, Пропали бы ни за грош. Но встречный один кораблик Трубою вздохнул: «Ну что ж!..» Мы враз ободрились: муки Окончились. Но с тоской Отдали птенцов на руки Такой же братве морской. Дай Бог им на юг пробиться К теплу, где трава жива... Что ж думала ты, синица, Бедовая голова! 1975 Так завершился сюжет этой сумрачной повести И присоседился к списку привычных потерь. Белая ночь! Мы ходили по Диксону в поисках, Может быть, грусти? Чего – уж не знаю теперь! Снег прошлогодний светился отчетливо, матово, Дорисовав побережья высокий карниз. Как на колеса, я грязь на ботинки наматывал, Будто совхозный, случайно не списанный «ЗИС». Ты мне твердил про зимовку на острове давнюю И про подругу, что ждать обещала сто лет. Вот в полутьме неожиданно стукнули ставнями, И ночника загорелся таинственный свет. Мы на крыльце деревянном для смелости топнули Поочередно, тревожа семейный народ. «Шляются тут!» – нам в ответ только форточкой хлопнули, Бросив вдогонку: такая, мол, здесь не живет! Жизнь моряка! Мы судьбу выбирали не сами ли? Шли мы на судно, был холод придирчив и груб. Но обнявшись, мы веселые песни горланили, Пристанский сторож приветливо крякнул в тулуп. Норд сатанел, надувая над грузами пологи, Пенился вал и с размаху хлестал о гранит. И она понавещали нам лишнего метеорологи, Вот и прибой, как нанявшийся, в берег долбит. Приободрясь, мы ступили на палубы чистые. Как было знать нам: вернемся ль на этот причал? Норд сатанел, будто список потерь перелистывал, И до отплытия в стенку каюты стучал. 1976 В Америку – рукой подать. Эфир напичкан твистами. А в Карском море благодать: Плыви себе, насвистывай! И не грущу я ни о ком, Слежу за льдиной хрупкою, За каждым нерпичьим хвостом, Попыхивая трубкою. О чем грустить? О чем жалеть? По штату – не положено! Вон спит на холоде медведь, Поужинав мороженым. Я ж в полночь белую не сплю И ничего не делаю. И жмется льдина к кораблю Коварной грудью белою. 1975 Улеглась на песчаной банке – Караванам судов на страх: – Дайте адрес другой лежанки, Ноют пролежни на боках! Не хитри ты со мной, стамуха, Пе заманивай на покой. Не стучи о борта, старуха, Ледяною своей клюкой. Поют кости в сырой постели. Знаю, плохи твои дела! Я ведь тоже бывал на мели, Только людям не делал зла. Да и ты по людской привычке, В одиночестве истомясь, Манишь чаек испить водички, О птенцах посудачить всласть. 1976 вернуться Стамуха – льдина, остановившаяся на мели |
