— Обвинения Мартова — результат тех форм политической борьбы, которые усвоили все противники советской власти, — пренебрежительно заметил Сталин.

Мартов ему ответил:

— Обвинение в клевете я отбрасываю.

Сидевшие в зале горячо аплодировали Мартову. Председатель трибунала приказал очистить зал от публики и объявил перерыв. Отложил заседание на неделю, чтобы вызвать свидетелей. Но Мартов так и не дождался ни ответа на свои обвинения, ни вызова свидетелей. Зато в большевистской печати ему досталось.

«Бесконечно тяжело и больно было смотреть на гражданина Мартова, когда на суде он отчаянно защищался, изворачивался, не имея с собой никаких документов и доказательств, — писали «Известия». — В день суда всё время вертелась в голове одна мысль: таланты гр. Мартова достойны лучшего применения. В переживаемый нами решительный для рабочего класса момент они могли быть неизмеримо лучше использованы, чем для охаивания пролетарской партии, обливающейся кровью в неравной борьбе с хищниками всех стран…

Нужно обладать гениальными способностями, чтобы суметь доказать в течение какого угодно срока, что кавказские большевики — это большевики “анархистского толка”, удалые экспроприаторы… Как это нехорошо и недостойно честного политического борца и идейного противника, каковым представлялся нам гр. Мартов. Да, сегодняшний Мартов так не похож на прежнего Мартова-борца, Мартова-циммервальдиста. Ведь Мартов был среди тех немногих социалистов, имена которых по справедливости тихою радостью будут светить человечеству и навсегда останутся памятными рабочему Интернационалу…

Трудно было ожидать от того же Мартова, чтобы он из фракционной ненависти мог так бесцеремонно бросать комья грязи не только в личность политического противника с целью очернить, “убить” его, но и в целую партию. Пишущему эти строки, как одному из молодых и скромных тружеников кавказского большевизма, только и остается с негодованием отбросить эти грязные обвинения, возведенные гр. Мартовым на кавказских большевиков и на тов. И. Джугашвили-Сталина, которым кавказские большевики вправе гордиться».

Вскоре Мартову пришлось навсегда покинуть Россию.

Сталин позаботился о том, чтобы даже воспоминания о возможной причастности генсека к этим уголовным операциям исчезли. У Камо чекисты забрали весь архив еще до его гибели.

В конце 1908 года Ленин и Крупская перебрались в Париж. Надежда Константиновна объясняла этот переезд следующим образом: «Приводились различные доводы. 1) Можно будет принять участие во французском движении, 2) Париж большой город — там будет меньше слежки. Последний аргумент убедил Ильича».

С ними поехала и Мария Ульянова. Летом 1909 года Владимир Ильич писал из Парижа брату Дмитрию — спрашивал его мнение как врача:

«Доктора нашли у Мани воспаление отростка слепой кишки (аппендицит, — кажись, так?). Спросил очень хорошего здешнего хирурга. Советует операцию. Говорят все, что безопасно и излечивает радикально. Этот хирург (Dr. Duboucher) всеми восхваляется. Недавно сделал операцию (ту же) жене приятеля — превосходно; чайная ложка крови; через восемь дней вставать начала. Лечебница хорошая.

Припадок сейчас несильный. Повышения температуры нет. Боли не очень сильные. Прошу тебя немедленно мне ответить: я склоняюсь к операции, но без твоего совета боюсь решить. Отвечай немедленно».

Операцию сестре сделали, и благополучно.

В Париже они поселились в квартире из двух комнат на улице Мари-Роз, в доме 4. В меньшей комнате, в которой жила мать Надежды Константиновны, стоял большой простой стол, застланный газетами, вспоминала одна из эмигранток. Это было рабочее место Надежды Константиновны. На столике были разложены «орудия производства» для секретной переписки, известные под общим названием «химия»: бутылочки со всякого рода растворами, кисточки, клей. Она готовила сотни конвертов, в которых переправляла в Россию социал-демократическую литературу.

Жили скромно. Кое-какие деньги Елизавете Васильевне Крупской оставила ее покойная тетка. Иногда Ленину платили за лекции. Надежда Константиновна зарабатывала тем, что давала уроки или надписывала конверты для рассылки объявлений. В общем, хватало. Летом 1910 года Ленин, Крупская и ее мать отдыхали на берегу Бискайского залива (Франция). Оттуда Ленин ездил в Копенгаген на VIII конгресс Второго интернационала.

Григорий Евсеевич Зиновьев, будущий хозяин Ленинграда и председатель Исполкома Коминтерна, годы эмиграции провел вместе с Лениным и Крупской. Более близкого человека у них не было. В феврале 1911 года Ленин написал записку одному из виднейших немецких социал-демократов, Карлу Каутскому:

«Многоуважаемый товарищ по партии!

Настоящим очень рекомендую Вам моего друга, члена редакции “Рабочей газеты” (большевистского органа) и редакции Центрального органа товарища Зиновьева.

С наилучшими пожеланиями Ваш Н. Ленин (В. Ульянов)».

После Октябрьской революции Зиновьев наслаждался своим высоким положением, но в минуту откровенности признался художнику Анненкову, что скучает по Парижу.

«Осенью двадцать третьего года, — писал Анненков, — мне случилось ехать в Москву с Григорием Зиновьевым в его личном вагоне. Глаза Зиновьева были печальны, жесты — редкие и ленивые. Он мечтательно говорил о Париже, о лиловых вечерах, о весеннем цветении бульварных каштанов, о Латинском квартале, о библиотеке Святой Женевьевы, о шуме улиц, и опять — о каштанах весны».

Зиновьев говорил о тоске, овладевшей им при мысли, что Париж теперь для него недоступен. В Петербурге Зиновьев жил в гостинице «Астория», перед которой на площади — Исаакиевский собор, похожий на парижский Пантеон. Вспоминая о Париже, рассказывал, как Ленин по вечерам «бегал на перекресток» за последним выпуском вечерних газет, а ранним утром — в булочную за горячими подковками.

— Его супружница, — добавил Григорий Евсеевич, — предпочитала, между нами говоря, бриоши, но старик был немного скуповат…

Художника поразила фраза ленинского соратника:

— Революция, Интернационал — всё это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа!

«Летом 1911 года провели мы все вместе в деревушке под Парижем, в Лонжюмо, где была устроена большевистская партийная школа, — вспоминала Злата Лилина. — Владимир Ильич работал шесть дней в неделю, не давая себе ни минуты отдыха. Но зато один день в неделю, но никогда не в воскресенье, когда, по его словам, проходу не было от гуляющих, отдыхал полностью. Мы тогда садились все четверо: Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Зиновьев и я — на велосипеды и уезжали с 6 часов вечера до 10–11 часов вечера за город.

Условие, которое Владимир Ильич при этом ставил, — ни слова о политике. В первый раз, когда мы поехали, мне казалось странным, о чем же мы будем говорить, если нельзя говорить о политике. Оказалось, что с В. И. можно говорить о многом, не касаясь политики. В. И. был прекрасным велосипедистом. В дороге он внимательно следил за Надеждой Константиновной и мною и частенько брал нас на буксир за своим велосипедом».

Так что Ленин был в неплохой физической форме, прогулки и катание на велосипедах пошли ему на пользу.

Писатель Илья Григорьевич Эренбург когда-то без тени почтения описал свои впечатления от Ленина в эмиграции: «Юнцом наивным и восторженным прямо из Бутырской тюрьмы попал я в Париж. Утром приехал, а вечером сидел уж на собрании в маленьком кафе “Avenue d’Orléanes”. Приземистый лысый человек за кружкой пива, с лукавыми глазами на красном лице, похожий на добродушного бюргера, держал речь.

Сорок унылых эмигрантов, с печатью на лице нужды, безделья, скуки, слушали его, бережно потягивая гренадин. “Козни каприйцев”, легкомыслие “впередовцев” тож “отзовистов”, соглашательство “троцкистов” тож “правдовцев”, “уральские мандаты”, “цека, цека, ока” — вещал оратор, и вряд ли кто-либо, попавший на это собрание не из Бутырок, а просто из Москвы, понял бы сии речи…»