Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Нет, почему? Время меняется, и люди меняются. Мои ребята тоже не очень-то работать любят.

— И я ж об этом, — горячо затряс рукой архитектор. — Давай не отставать от времени! — и он весело захохотал.

То ли выпитое вино подействовало на Агапова, то ли ему больше не хотелось одному оставаться в номере холодного и шумного «гранд-отеля», но он вдруг согласился идти с Золотаевым и быстро стал собираться.

2

Все дни, которые провели в Анадыре Агапов и Золотаев, держались холода. По низине, в которой стоит город, своеобразной аэродинамической трубе, постоянно гнало седые космы стыни. Про анадырские холода сложены легенды, и каждый, кому довелось побывать в этом небольшом городке, слышал их, с той или иной степенью преувеличения.

В эту новогоднюю ночь неожиданно потеплело.

Ветер разом стих, пошел густой, влажный снег, и воздух будто набух. Дышалось легко. Снежинки, точно в замедленном кино, стекали к земле — создавалась иллюзия сказочности всего происходящего.

Они прошли несколько раз по центральной улице в больших сугробах, хорошо освещенной, пустынной в этот ночной час.

— Ты говорил, что мы замуровываем себя в зданиях. Что ж делать-то? Север, холод…

— Ты так и пытаешься вытащить из меня слова в поддержку строительства твоего кафе. — Агапов покосился на архитектора и усмехнулся снисходительно и с вызовом, в отместку за его насмешливый тон.

— Дело вовсе не в поддержке, а в стремлении или желании по-серьезному посмотреть на проблему досуга северян, — сказал Золотаев.

— Пусть этой проблемой занимаются работники идеологического фронта, наше дело — добротно жилье строить. А то прожектерство доведет до того, что, извини, мы скоро гальюны-оранжереи начнем мастерить.

— Агапов, не пытайся меня обидеть, — спокойным тоном, даже с наигранной веселостью ответил архитектор. Какое то время он шел молча, обдумывая что-то. Агапов понял это по дыханию собеседника, ставшему размеренным, углубленным. — Я понимаю, что не рожден Растрелли, Ухтомским, Казаковым, что не создам шедевра, я довольствуюсь малым, но хочу, чтобы и это малое было красивым и приносило людям пользу. — В голосе его чувствовалась грусть.

— Если не Растрелли, то разве нельзя себя чувствовать настоящим человеком? — с обидой спросил Агапов.

Сказанное Золотаевым инженер принял и в свой адрес. Агапов вечно был недоволен собой: своим поведением — уступчивым и, как у боязливого школьника, примерным; своей работой — любимой им и в то же время казавшейся ему со стороны непривлекательной; даже своим внешним видом — видом деревенского парня-рубахи. Может, поэтому Агапов был излишне мнителен? Это недовольство собой рождало сомнения в собственных действиях. Подчас, боясь, что люди примут его за чистоплюя, Агапов поступал так, что потом стыдился сделанного.

Золотаев был человеком иного склада. Ко всему он относился с легкостью, считая главным в жизни — умение быть беззаботным, счастливым, в любых обстоятельствах и условиях.

В своем поселке Золотаев слыл образцовым семьянином, веселым, добродушным, гостеприимным человеком и отпетым трезвенником. Никто не знал о «подпольной» жизни архитектора: он часто проводил вечера в сомнительных компаниях.

В командировках же Золотаев не скрывал своей любви к вину, праздности и женщинам — все это было, по его мнению, не порочно. Ему всегда везло — он не попадал в истории, после которых рассыпалась в прах создаваемая годами репутация, что не раз случалось с его друзьями и сослуживцами.

— Можно считать себя настоящим человеком, — тихо и с неохотой, после долгого молчания, ответил Агапову Золотаев. — Но лучше быть обыкновенным человеком и катиться по той дороге, что глаже, ровнее и легче. В жизни мы все эпигоны. У жизни мы учимся немногому…

— Почему же? Наоборот, многому… иначе и нельзя.

— К чему все это?.. — Золотаев разом как-то преобразился и весело, шутливо толкнув в бок высокого, слегка сутуловатого Агапова, добавил: — Пойдем на бал — в буфете посидим. И вообще у меня сегодня такое свидание! О, как она выписана и сконструирована! А сколько я сил потратил, чтобы уговорить это капризное создание. Я ей три раза признавался в любви.

Было часов десять, когда они вошли в Дом культуры, разделись и поднялись на второй этаж, где играл оркестр и вокруг довольно большой елки суетливо прыгали танцующие. Елка здесь, как, впрочем, и в других Домах культуры Чукотки, была, по меткому выражению одного журналиста, «стяпком», то есть стяпанной из многочисленных веточек стланика. На первый взгляд это трудно заметить: мешают многочисленные украшения, но, присмотревшись, увидишь и согнутые гвозди, и белые срубы плохо прилегающих к бревну ветвей стланика. Как бы там ни было, все-таки это была «живая», а не какая-нибудь капроновая елка.

Просторное фойе разделено толстыми, модными еще в пятидесятые годы, колоннами на две части. В той, что больше, — эстрада и елка.

Стены украшены бумажными гирляндами, огромными рисунками зверей, облаченных в людские одежды.

Здесь и волк из бесконечных «Ну, погоди!», и белый медведь, вращающий землю вокруг оси, и морж на льдине с бутылкой, и лиса, хитро подмигивающая колобку-простофиле, а под рисунками надписи, кочующие по всем новогодним балам — может, даже из эпохи в эпоху, — надписи, призывающие быть веселым.

Людей в фойе еще немного, в основном девушки, спортивно, ладно сложенные, в макси-платьях или юбках с длинными разрезами спереди, сзади или с боков, сквозь которые видны стройные ноги, манящие капроновой подделкой под загар. Девочки, как правило, коротко подстрижены (а ля Мирей Матье), с подведенными синевой глазами.

— Крошки из местного педучилища, — пояснил Агапову тоном гида Золотаев. Он не первый раз был на танцах и хорошо ориентировался. — Им по пятнадцать — семнадцать лет, и попрыгать, потанцевать с ними можно.

Оркестр грянул быстрый ритмичный танец. Парнишка с микрофоном в руке дернулся в такт музыке, длинные темные волосы прикрыли на мгновение его пухлое с баками и усиками лицо, потом застывшим водопадом спали на один, на другой бок, парнишка запел на английском, и голос его, усиленный в десятки раз электроникой, словно впился в стены здания. Оркестранты, в алых рубашках и белых брюках, тоже молодые и волосатые, крутили головами, дергались, и было такое ощущение, будто они сгорают в пламени.

Девушки кинулись в центр зала, задвигались, заизгибались молодо, игриво, с каким-то непостижимым самозабвением.

— Вдарим и мы? — легонько подтолкнув Агапова вперед, спросил Золотаев.

— Ты что, спятил! — ахнул тот. — Нас, отцов, за сумасшедших примут.

— Тогда начнем с буфета — и мы станем такими же лихими, как эти девушки. Мы придем к их восторженности.

Они спустились на первый этаж. В буфете немногочисленные компании тридцати-сорокалетних мужчин и женщин. В ожидании большого скопления людей все столы заранее заставлены всевозможной снедью и горячительными напитками.

Золотаев открыл бутылку коньяка, наполнил рюмки.

— Ну-с, перед встречей Нового года надобно и причаститься, — произнес он.

Они выпили, потом выпили еще, спеша, стремясь побыстрее расстаться с гнетущим чувством потери чего-то, которое охватило их там, наверху, где танцевала, развлекалась молодежь. Потом они говорили о пустяках, но разговор не клеился, ломался, мысленно они были на втором этаже, завидуя не тому, что там происходило, а возрасту, юности верещащих мальчиков и девочек.

Потом захлопали вразнобой десятки бутылок шампанского. Они поняли: Новый год рядом, вот-вот будет отстрельнута в бесконечность еще одна ступень времени, отпущенного им.

— Мне бы лет двадцать побыть в шкуре всемогущего мужчины, а там… — Золотаев красноречиво махнул рукой.

— Детей бы вырастить, — на мгновение уйдя в себя, произнес тихо Агапов.

Они пожелали друг другу успехов в Новом году, и у каждого была своя цель, свои заботы, в каждом по-своему жило будущее…

3
9
{"b":"546423","o":1}