Опять развели костерок, повесили над пламенем закопченный медный котелок, по возрасту, наверное, в несколько раз старше нас с Омрынто. Мясо у нерпы темно-вишневого цвета. Омрынто наворачивал сырую печень, причмокивая языком от блаженства.

— Балдеесь? — спрашиваю я.

— Ага, в поселке задолбали макароны — соскучился… Теперь отъемся. Всю жизнь вот так… В городе на бухгалтера учился — от манной каши рвало, в армии служил — от гречки чуть не на стену прыгал. У нас, у чукчей, нутро всегда живое мясо просит…

Нерпичье мясо пресноватое, слегка пахнет рыбой.

Накормлены собаки, отяжелели от сытости и мы. Солнце все ниже и ниже, на небе белые плотные облака, свечение снегов мягкое, бархатистое. Тянет холодом, заметно подмораживает. Пора собираться в дорогу.

И опять повизгивают отдохнувшие собаки, опять на подъемах соскакиваем с нарты и помогаем упряжке. Сопки заволакиваются темью, мороз уже щиплет лицо. И вот настала ночь пустынная и, как всегда, бесконечно великая. И сколько этих ночей было и будет, и сколько людей пройдет и проедет по этой узкой нартовой стежке!

В первозданном мире — первозданная жизнь. Здесь простота и первородность и всякое заигрывание с этим миром может стоить жизни. В поселке мы одни, а здесь — другие. Тут мы обнажены, тут мы те, кто есть. Всяк познающий себя, пробудь наедине с суровым миром!

7 мая

После сна и сытного обеда сидим за столом в охотничьей избушке Руанто. Невысокого роста, сухощавый, улыбчивый хозяин избушки не умолкая тараторит:

— Почему не привезли газеты? Как я буду теперь знать международное положение на сегодняшний день? Приемник давно замолк, нет питания. Рация выведена из строя сыростью в избушке. Ремонта нет, механика нет, кино нет — никакой культмассовой работы нет…

Руанто известный говорун и шутник. Долгая жизнь в одиночестве на охотучастке заставляет его по приезде в поселок говорить, говорить и говорить. Он ораторствует на всех собраниях. Местный Цицерон — Руанто может говорить часами по любому вопросу и поводу. Зайдет на собрании речь о строительстве в колхозе — непременно Руанто выступит и критику наведет, хотя в руках топора за жизнь не держал; говорят о воспитании детей в интернате — и тут он попросит слово. Прежде Руанто работал завхозом, насилу уговорили перевестись на охотучасток.

— Собираюсь в поселок, — не умолкает Руанто. — Дичать в одиночестве начинаю. Нет тут никаких условий для нормального труда. Вот досушу шкурки — и махну в поселок.

— Много наловил за сезон? — спрашивает Омрынто.

— Много, очень показателен и плодотворен был этот сезон. Подготовку провел соответствующую. Действовал согласно инструкциям и распоряжениям, отлов вел согласно существующим нормам. Около двадцати песцов. Пять рыжих лисиц.

Мы переглядываемся с Омрынто: это самый низкий показатель среди тридцати охотников колхоза.

— Что с рацией?

— Смотри, — отвечает Руанто, приглашая в угол, где накрыта шкурой коробка. — Плесень всю съела.

— Не плесень, а ржавчина, — поясняет Омрынто, рассматривая аппаратуру. — Смотреть за техникой следует.

— Смотрел, но тут сырость, и питание кончилось.

— Пиши заявку на новую рацию, на новое питание для нее.

— Зачем?

— Если не ты, так кто-то другой напишет. Заявка всегда нужна и заявка все решает.

Омрынто крутит трубку, прикладывает к уху, дышит в нее, что-то бубнит, даже кричит. Его теперь не оторвешь от трубки. У Омрынто телефонная болезнь. Полгода назад в поселке проведен телефон. Установлен с десяток аппаратов: в правлении, школе, сельсовете, на почте, в детском садике, магазине, стареньком клубе, на складе да в домах начальников. Омрынто весь рабочий день висит на телефоне. Даже своей секретарше, что сидит в соседнем кабинете через фанерную перегородку, он отдает распоряжения по телефону. По телефону слышно хуже, чем просто так, но Омрынто запрещает женщине отрывать трубку от уха. «Технику на всю катушку надо использовать». Вторая страсть у Омрынто к бумагам. По поводу и без повода просит справки, докладные, заявки, заявления, объяснения.

— Мука кончилась, галет нет, сгущенка кончилась, дрожжей нет, — с обидой говорит Руанто.

— Зачем дрожжи-то?

— Брагу варить.

— Брагу запрещено.

— А у меня скоро день рождения, тогда вино присылай, а то получается полнейшее пренебрежение ко мне.

— Пиши, пиши…

— Пиши. Что пиши?

— Заявку. Пиши, пиши, я подпишу.

Руанто находит тетрадь, огрызок фиолетового карандаша и, мусоля карандаш, пишет заявки. Губы и пальцы рук у него становятся темно-синими. Исписанную заявками тетрадь Омрынто прячет за пазуху.

8 мая

Дневуем в ярангах бригады Еттегина. Здесь детишки, женщины да старик Кергенто. Яранги на холме, продуваемом ветром. Рядом озеро, речушка в кустарнике все еще под снегом и льдом.

Этой ночью мы насилу отыскали среди тундры эти яранги. Теперь успели выспаться, напиться чаю и покормить собак. Опять солнечный и тихий день.

Женщины выбивают и просушивают оленьи шкуры. Старик Кергенто ремонтирует нашу нарту.

— Два копылка совсем ослабли, — говорит он. — Ремешки подгнили, я новые завязал, теперь крепко…

Собаки спят мордами к солнцу.

Близится вечер, чаюем. Старый Кергенто лежит в пологе и беспрестанно чешется.

— Доктор недавно говорил — витаминов у меня нет. В трубочку меня слушал, в рот заглядывал. Какой-то машиной освечивал…

— Когда ж доктор был? — теперь Омрынто удивляется. — Отряд санавиации совсем в другом хозяйстве работает.

— Давно, лет пять назад, я тогда совсем не болел. Сказал, «нет витамин», — и болеть стал — все чешется…

— Пиши заявку, — говорит серьезно Омрынто.

— Зачем? — не понимает старик.

— Заявку на медицинское обслуживание и новое обследование. Дадут витамины, опять здоровым будешь.

До отъезда Омрынто успевает собрать заявки от старика и женщин. За старика заявку писал он сам, а за женщин молодая чумработница Елейны. Новую исписанную тетрадь Омрынто прячет за пазуху.

9 мая

Часть ночи провели в пути. Вот и верховья реки Агтаткооль. Где-то тут в складках прячется маточное стадо Еттегина. Преодолеваем один перевал, другой, но стада нет.

— Нужно искать их ближе к сопкам, старый Кергенто говорил, что Еттегин собирался увести стадо в сопки. В середине мая всегда пурга бывает, последняя пурга, а за сопками не так дует, — говорит Омрынто.

Направляемся к сопкам. Собаки бегут довольно бодро, хотя преодолели не один десяток километров. Солнце взошло, но оно только угадывается в густой тучевой хмари.

Снег еще твердый, но часа через три он повлажнеет, и не только мы, но и собаки с нартой будут увязать в нем.

Едем вдоль большого озера с пологими берегами. Летом тут приволье для водоплавающей птицы. Преодолеваем еще один высокий водораздел, спускаемся в долину маленькой неизвестной речушки и сразу же у большой проталины натыкаемся на следы. Омрынто соскакивает с нарты, общупывает руками след, говорит:

— Совсем свежий, только вчера прошло стадо.

Катим по следу, собаки от нетерпения повизгивают.

Сопки как бы придвигаются к нам все ближе и ближе. Вот и предгорье. Олений след ведет по широкому распадку, огибает сопку, выходит к озеру.

Останавливаемся, даем передохнуть собакам. Омрынто изучает в бинокль окрестности.

— Вон куда погнал, за перевал — там хорошая долина, — говорит он мне.

Представляю, как будут скользить собаки и нарта. Что ж делать, стадо совсем рядом, и нет резона останавливаться на дневку.

Вновь трогаемся в путь. Огибаем озеро, на котором уже кое-где проступила необычной голубизны вода. Идем по следу стада. Среди широких отпечатков копыт множество совсем маленьких отверстий, точно кто палкой истыкал снег, — это следы телят.

Стадо тут гнали ночью или рано утром, снег еще не проваливался. Тяжелее всего подниматься в гору. Собаки устали, скулят, ложатся. Снег сырой, рыхлый.