— Ну и дуролом ты, Иванпетя! Кто жену даже на короткое время бросает? Спросил бы у меня совета… Она ж…

— Иди ты знаешь куда… — Иванпетя не на шутку разозлен. — Я-то за свою ручаюсь, а вот ты за свою буфетчицу Любку и не вякай!

— У меня с ней давно развод по-итальянски, — смеется Мятников. — Главное достоинство настоящего мужчины в том, что он вовремя чувствует, что надоел подруге.

— У меня вовсе козырей нет, что бросать-то? — спрашивает Василь. И в картах он напарник Мятникова.

— Бросай что хочешь, только с умом бросай, — советует Мятников.

Василь сосредоточенно морщит лоб. Карта у него мелкая, бескозырная, и как ею играть — он совершенно не знает. Что ж бросать? Десятку пиковую или семерку крестовую? Если Колька прибьет вальта, то лучше, больше для очков, а если нет, то…

Василь пытливо, с прищуром, глядит на напарника. Мятников, однако, не поднимает головы — уткнулся в карты.

— Наша жизнь так обмельчала, как обмельчала карта на руках!

— Чего нюни-то распустил? Нет козырей, нет козырей, — горячится Иванпетя. — Башкой соображай…

— Ты это не того, я не люблю это. Я те не какой-нибудь. — Крупное мясистое лицо Василя подергивается бледностью — «цветет», как в шутку говорят ребята.

— Чего-оо? Ты что тут дуру гонишь? Сказать ничего нельзя! — голос у Иванпети звонкий и вызывающе раздражительный. Ивану Петровичу не по себе. «Черт меня дернул связаться с этими охламонами. Там-то, на шахте, всегда мог хорошо подкалымить, сорвать наваристый куш на какой-нибудь срочной работенке. Здесь — как рыба, выброшенная на берег, бейся и бейся, а толку-то что? В карты, дураки, дуемся цельные сутки, а толку? Переругались, как динозавры…»

— Вы играйте, не лайтесь, а то я брошу… — сонно говорит четвертый игрок по кличке Индюк. — Злые все стали, как с цепи сорвались.

Индюк, позевывая, смотрит на сидящих за столом, прикрывает глаза, глубоко вздыхает. И он жалел, что поехал в командировку в колхоз. Он любил поспать. Спать ему хочется всегда, даже во время работы и во время обеда. Индюк думает, что это от недостатка витаминов, — так сильно действует на него Север. Сонливость сейчас он себе прощал — лучше уж спать, чем попусту хлопать картами о стол и ругаться. Бросить же игру Индюк не может. Все разом начнут орать. Бригадир Семен принципиально не играет в карты. Потому ребята силой за стол четвертым усаживают Индюка.

— Закрой пасть, а то больно грамотный стал, — накинулся на своего напарника Иванпетя.

Гул пурги ровен и силен, кажется, что балок давно оторвался от земли и летит в бесконечность. Но Жарков в бесконечность не верит. Всему и во всем есть конец. Лет десять назад где-то он услышал от заезжего лектора о том, что жизнь на земле в сравнении с бесконечностью — ничто. Как пульсируют, вращаются звезды, как вообще космический мир устроен — это все можно понять, но вот бесконечность осмыслить Семен не мог — не вмещалась она в его сознании. Жуть какая-то!

— Бугор! Хочешь идею? — спрашивает Мятников. — Я ведь знаю, вокруг чего твоя мысля вращается.

— Новость… — тянет с насмешкой Иван Петрович. — Каждый мужик или о выпивке, или о бабе всегда думает.

— Угадал. Умный ты, как старая кобра.

— Сам ты кобра.

— Вот выпить бы сейчас… — вставляет Василь Бантусь. — Дует и дует, аж на душе тошно.

Семен молчит. В поселке давно выпит годовой запас спиртного, провозглашен сухой закон. Семен уверен, что Мятников, хоть и настырен и проворен, ничего не достанет. А на душе так тоскливо, так нехорошо, что хоть криком кричи.

Семен трет глаза, думает, что на время пурги, на время этого вынужденного безделья, надо бы как-то забыться, меньше думать о прошлом, о недавней беде — смерти жены, а там, глядишь, наладится погода, там выйдут на работу, а работа — это хороший лекарь от тоски и горя. Он, Семен, вовсе не пьяница. А выпивает он оттого, что тоска по умершей жене, как мохнатая зеленая гусеница, гложет душу. Должны же люди понять, думает Семен, что если не забываться, если хоть на время не убегать от горя, то не выдержит человек, зачерствеет, а то еще хуже — обозлится на весь мир.

— Пустое все, — хрипло выдыхает бригадир.

— Нет, друг мой ситцевый, не пустое. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент может найти очень верный выход. Если дашь в качестве приза посачковать пару дней, то я всех выручу.

Отдыха Мятникову не требовалось — они работать-то по-настоящему еще не работали, но за каждую свою выдумку он привык получать хоть какое-то поощрение. Сам Николай вовсе не пил, с малолетства не терпит спиртного, вообще к нему у него какое-то природное отвращение. Но была у него блажь: любил других угощать вином.

— Ветродуй! Много ты о себе полагаешь, болтун! — не любил Иванпетя в Мятникове его стремление показать свое превосходство над другими. Пацан прямо-таки выпячивает, что он лучше всех. Ну моложе, красивее ты всех, ну не пьешь, не куришь, так не выказывай своего отличия от других, не выказывай свое пренебрежение, молчи в тряпочку.

— Я серьезно… Даю голову на отсечение, что будет все о’кей. Настоящий мужчина тем и отличается, что может сдержать свое слово.

— Дай ты ему эти дни, — подсказывает бригадиру Василь. — Я могу за него отработать. Мне это вовсе не тяжело.

— Во, уже батраками обзаводится. Ребята, он же издевается над нами! Брехун этот…

— Иван Петрович! Пожилой человек, наставник, так сказать, пример для нас, подрастающего поколения, а брехуном меня… Обидно, очень обидно… — Мятников демонстративно отворачивается от Сапова. — Я от чистой души хотел вам идею преподнести, а вы… Какая горилловская неблагодарность. Даю вам голову на отсечение, что все будет в лучшем варианте, но только не сегодня.

— Тем-ни-ла!.. Провокатор! — орет Иван Петрович.

— Ты что думаешь, что пурга раньше как через неделю затихнет? Так ошибаешься, папаша! А вообще-то я для вас ничего никогда делать не буду. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент может в себе задушить сострадание к ближним.

— Хватит молоть, выкладывай идею, потом возьмешь отгулы. — Семен приподнимается на локти и смотрит пытливо на Мятникова.

— О’кей! Приступаю к секретной операции.

Николай бросает на стол карты и поднимается.

Иванпетя хватает его за руку.

— Погодь, давай доиграем.

Иванпете впервые за долгую игру пришла хорошая карта, и ему не терпится взять в игре верх над Мятниковым.

Николай пытается вырвать руку, но Сапов держит ее крепко.

— Не мешай, — вяло отрезает бригадир. — Пусть инициативу проявляет. Но если он нас наколет, то я ему… Он мой характер знает.

— Брось ты его, Семен, слушать. Это ж ветродуй, он только и знает, что трепаться. Пора знать, какая это балаболка. У него одни бабы на уме, а о другом ему думать некогда, — говорит Иванпетя, но руку Мятникова отпускает.

Но Мятников уже не обращает внимания на Иванпетю. Он обувается. Он весь переполнен жаждой деятельности.

Натянув на полушубок брезентовую чукотскую камлейку, Николай остановился у двери и командирским тоном приказал:

— Пока я осмотрю сени, Василю Бантусю немедленно одеться и быть готовым следовать за мной.

— А кто ты такой, чтобы я те слушал?

— Отставить разговорчики. За пререкания — взыскание.

— Василь, не пузырься, делай, что он говорит. — Семен истомленно поворачивается к стене, шумно и устало вздыхает. — Пусть уж разворачивается, но если он нас того, то он мой характер знает.

Как только Василь и Мятников вышли из балка, Индюк, позевывая, лег на кровать, которая стояла напротив железной печки, и уже через минуту слышалось его спокойное, блаженное посапывание.

— Вот сволочь! — фальцетит Иван Петрович, покачиваясь всем туловищем из стороны в сторону, морщит презрительно лицо, и на большом горбатом носу его собираются складки. — Уже как лошадь храпит. Надо ж быть таким! А? Тут себе места не находишь, а этот…

— Глохни, — рычит недовольно Семен, приткнувшись головой к тонкой, подрагивающей от порывов ветра стенке балка. — Без тебя тошно, будто дохлую крысу съел.