Зализала пурга неглубокие овраги, упрятала под снег кустарник в низинах, следы зверей и человека, русла рек и долины озер. В тени снег слегка синеватый, а на солнце до боли в глазах сверкающий. Суровый мир зимы скуп на краски.

Солнце стоит еще высоко, но по тому, что длиннее стали тени, видно: день подходит к концу.

— Посмотри, Тынетегин: во-о-он там два теленка лежат… Иди, подними их.

Аканто махнул рукой, показывая направление, и, обращаясь уже, видимо, ко мне, сказал:

— Телят зимой поднимать нужно, а то будут лежать, пока не замерзнут. Глупые зимой телята и ленивые, как наш Тынетегин.

Худого, высокого, даже немного сгорбившегося от своего роста, благодушного и медлительного Тынетегина этим не расшевелишь. Он идет следом за стариком, без конца ухмыляясь.

— Я кому говорю? — Аканто останавливается и поворачивается к нему лицом.

— А пусть лежат, — продолжая улыбаться, отвечает Тынетегин. — Устали, вот и лежат.

Аканто молчит. Глаза его, и без того узкие, почти закрываются в прищуре. Старик сердится. Тынетегин видит это и нехотя идет в сторону, где лежат телята. Идет вразвалочку, качаясь из стороны в сторону, будто пингвин.

— Вот молодежь пошла! — сокрушается старый бригадир. — Ленивая и стариков не боится.

Аканто, низкорослый, широкоплечий, большеголовый человек, еще крепкий на вид, хотя ему уже шестьдесят. Ходит он осторожно, будто рысь на охоте, готовая в любое время прыгнуть на добычу.

— Раньше, — не унимался он, — отхлестал бы чаатом, так послушным стал бы. Теперь, говорят, нельзя этого делать. В прошлом году на собрании оленеводов ругали Тымнелькота за то, что он своих пастухов ремнем стегал, крепко ругали. Вредные это замашки. Тымнелькот не послушался, так его с работы сняли. Теперь, говорят, рыбалкой живет. Ну какая это жизнь — на рыбалке! Ведь он оленевод.

Голос у старика глухой, с хрипотцой, прокуренный.

Морозно. На Чукотке в январе стоят лютые морозы, но сегодня не чувствуется холода, потому что тихо и солнечно.

Спокойно пасется стадо. Далеко растянулись олени, по всему склону перевала. Чимны — быки-кастраты, с могучими ветвистыми рогами, разбивают копытами твердый наст, разгребают глубокий снег и выщипывают в воронке ягель. Ветвистые рога упираются в снег и не дают им как следует выщипать ягель в воронке. Не просто утолить голод такому великану, идет он на новое место и снова разбивает наст, выгребает снег. Возле быков всегда толкаются слабые важенки и телята. Сами они не могут разбивать твердую обледеневшую снежную корку. Бьют не щадя сил, ранят до крови копыта, но слишком тверд скованный морозом и утрамбованный ветрами снег. Вот и ходят телята за быками. Как только бык отходит от воронки, в нее тотчас же влезает один, а то и два теленка. Знают, что после него обязательно останется в воронке ягель. Мудра природа: одним учиняет помехи, чтобы помочь другим выжить.

Но не менее мудрым должен быть и человек. Невыгодно держать в стаде много быков-кастратов, приплод не дают, стадо не множится. А коль стадо не растет, так осенью забивать на мясо некого будет, хозяйство не получит дохода. Мало держать в стаде быков-кастратов тоже невыгодно, в суровую зиму, в гололед телята не смогут добыть из-под снега корм, и помочь им в этом будет некому. Вот и находи золотую середину, да не так-то ее легко найти. Опыт нужно иметь, большой опыт.

— Посмотри! Посмотри! — громко кричит Аканто. — Видишь пятнистую важенку? Худая была осенью, попыткой переболела, а теперь смотри — не узнать!

Доволен старик, смеется: «Жирные олени — счастье пастуха». Вот и нет уже на его лице прежней озабоченности и недовольства. Засветились глаза у старика, разгладились морщинки, помолодел прямо-таки.

— Кхе-кхе-хе… — кряхтит он довольно. — Осенью думал, что нужно забить эту худую важенку, все равно толку от нее не будет, не принесет приплода. Ошибся, хорошо. Смотри, какие у нее округлые бока! Молодец!

Развеселился старик.

Мы медленно идем через стадо. Молодые оленицы — ванкачкор, — пугливо хоркая, отбегают от нас, вскинув красивые головы. Ноги они подбрасывают высоко, точно балерины. Равнодушные чимны поднимают могучие головы, спокойно и безразлично смотрят на нас, нехотя отходят в сторону, уступая дорогу. Телята совершенно не замечают и не боятся людей, лезут в свободные воронки дощипывать ягель.

Что-то долго нет Тынетегина. Наверное, сидит за бугром и покуривает. Ага, вон идет. Переваливается с боку на бок, руки растопырил.

Мы остановились, поджидаем пастуха. Сейчас Аканто начнет отчитывать его. «Кто же так ходит? Пока дойдёшь от одного корца стада до другого, теленок замерзнет». Тынетегин знает, что его будут ругать, и ухмыляется: привык. Аканто подзывает пастуха, кладет на его плечо руку и вместо взбучки неожиданно спрашивает:

— Ты помнишь, Тынетегин, ту пятнистую важенку, что мы хотели забить осенью на мясо?

Лицо у Тынетегина вытянулось от удивления. Такого разговора он не ожидал.

— Ну помню…

— Посмотри-ка, какой теперь стала эта важенка.

На лице старика заиграла счастливая улыбка.

Мы идем дальше цепочкой. Снег похрустывает под ногами.

Солнце подошло почти к самым вершинам сопок, что виднеются у горизонта. Скоро оно спрячется за их склонами и не покажется всю длинную северную ночь. А пока оно лишь пожелтело.

Тени наши стали совсем длинными и тонкими-тонкими. Особенно длинная и тонкая тень от Тынетегина. Он смотрит на нас, улыбается и говорит мечтательно:

— Вот если бы я был такой высокий, Аканто ругал бы меня, а я ничего не слышал…

Снег вокруг слегка пожелтел от закатного солнца. На небе появились облака. Они теснятся, еле видимые, у горизонта и над вершинами Анадырского хребта, прижимаясь Друг к другу, будто испуганные дети. Утром следующего дня, а может, даже ночью, они вырастут, окрепнут, превратятся в огромную черную тучу, и тогда заиграет пурга.

Аканто смотрит в сторону гор из-под руки, но, видимо, ничего тревожного не замечает. Лицо его все еще радостно.

Если над горами не будет на закате туч, значит, и завтра будет хорошая погода.

— Аканто, а я ту-чу ви-и-ижу, — растягивая слова, говорит Тынетегин. — Вот смотри, над самой вершиной горы. Пурга будет?

— Нет, это не туча, это белое облако, а в таких облаках не бывает ветра, — уверенно отвечает Аканто.

Незаметно для себя проходим через все стадо и поднимаемся на большую возвышенность. Снега, снега, снега… Они чуть-чуть пожелтели и потому теперь не кажутся такими холодными и безжизненными, как раньше. Даль, бесконечная снежная даль.

Смотришь, смотришь и не можешь оторвать взгляд. Чувствуешь, как что-то внутри происходит: зайдется сердце, станет тревожно на душе, будто что-то открыл в себе новое, еще непонятное, неосмысленное. Мурашки пробегают по телу. Но вот нахлынувшее тревожное чувство отступает, отлетает прочь, и на смену ему приходит ощущение доброты и нежности, понятное, как материнская ласка, и ты вдруг беспричинно улыбнешься, хочется запеть или закричать протяжно: о-о-го-го-го!

— Ты что, оглох? — Тынетегин толкает меня в бок. — Слышишь, Аканто зовет?

Я бегу за бригадиром, он идет не спеша вниз под горку, в сторону яранг. Две наши яранги, почти наполовину засыпанные снегом, стоят чуть-чуть ниже, на следующем бугре.

— Знаешь, что я надумал теперь, — тихо говорит старик, — не пора ли нам новую ярангу поставить?

— Кто ее хозяином будет? — осторожно спрашиваю я.

— Тынетегин.

— Ого! — искренне удивляюсь я. Что это сегодня со стариком?

— Тынетегин давно просит, чтобы ему поставили отдельную ярангу: жениться парень хочет, невеста у него в поселке. Вот уже почти год ждет…

До сих пор Аканто отказывал: то шкур для рэтэма нет, то дерева на остов негде было взять, то еще что-нибудь. Хотя все знали — причина в другом: Аканто считает Тынетегина пустым, ленивым человеком, а новая яранга — большая обуза для бригады, кочующей за стадом.

А сегодня на старика что-то повлияло, уж не погода ли? Улыбается, черные глазки блестят, и морщины на лице играют, доволен, что удивил меня и что еще больше удивит и обрадует Тынетегина.