Они вышли за поселок и вскоре подошли к небольшому ручью, заросшему осокой и тальником. Синяя вода бежала по скользким зеленым камням, старалась наклонить осоку, но та, шелестя, противостояла течению, рассекая воду лезвиями стеблей.

— Смотри не намочи ноги, — прошептала предостерегающе Ирина, неожиданно перейдя на ты, когда Лобов наступил на скользкий камень.

Дорога поворачивала по течению ручья за узкую полосу кустарника, потом тянулась вверх, огибая подножие сопки. За кустами они остановились, он обнял Ирину, и она потянулась к нему.

Поднялись на перевал, прошли его плоскую вершину. Перед ними, далеко внизу, открылось большое, розовеющее в синеве земли, озеро. Теперь они шли по кочкастой, пружинящей и сухой тундре, иногда спотыкались и смеялись.

Почти у самого озера, под крутым берегом, стоял небольшой деревянный балок.

— Мы с ребятами рыбачили здесь в первый день, но ничего не поймали, — пояснил Лобов и, открыв дверь, вошел в балок.

— Тут кто-то недавно был. — Ирина потрогала ромашки в стеклянной банке на маленьком столике у окна. — Чисто очень.

Балок был узкий, деревянный топчан занимал почти половину его площади, у двери стояла круглая железная печурка.

— Весной тут живут охотники. На озере много дичи. — Лобов достал из стола пустой закопченный чайник. — Чай пить будем?

— Нет. Нужно просто затопить печку — люблю, когда гудит огонь.

Он принес сухих дров, растопил печь. Потом принес большую охапку травы, из которой торчали крупные белые головки ромашек, розовые соцветия иван-чая. Он бросил траву с цветами на топчан, и в балке, как в весеннем парке, терпко запахло ромашкой. Огонь торопливо поедал сухие, кем-то заранее приготовленные дощечки от ящиков. Вскоре труба у основания печи покраснела и таинственно засветилась в полумраке.

Балок наполнился сухим жаром.

Ирина стояла у топчана, поглаживая тонкими пальчиками белые лепестки ромашек.

О чем она думала? Когда он подошел, она протянула ему руку. Он поцеловал прохладную ладонь. Губы у Ирины дрогнули и разомкнулись.

Когда Лобов поворачивает к ней голову, сна прикрывает его глаза горячей ладонью. Он подтягивает ее руку к губам и целует исступленно и благодарно.

«Не сон ли это?.. Кому я, к черту, нужен, лысеющий, некрасивый!»

Лобов поворачивается и целует ее волосы, шею, грудь, и ее губы тянутся к нему.

— Ты должен обо мне все знать, — говорит она, берет его руку и подносит к груди. Он чувствует шершавый, тугой рубец. — Это после операции. Ее сделали три года назад — у меня порок сердца. Понимаешь, я теперь многого не боюсь…

— Как же ты поехала на Север?

— Мама никогда бы меня не отпустила одну, но мы со Стеллой уговорили ее. Стелла ушла от мужа и решила поехать к подруге по мединституту. Я даже не доучилась в медучилище.

Ирина все время чего-то страшилась, ей все чудилось, что кто-то идет к балку, заглядывает в окно.

— Ну подумай, кто теперь придет сюда? — успокаивал он.

— Стелла будет волноваться. Как я хочу, чтобы Коля оказался хорошим, ведь она его совсем-совсем мало знает.

Потом они идут по берегу озера, шурша крупной галькой, и в застывшей воде отражается разгорающаяся заря. Вот-вот должно показаться солнце. Лобов бережно поддерживает Ирину под руку.

К дороге шли по тундре, потом поднимались на перевал. Укатанная машинами дорога серела в синеве утра. Выглянул краешек солнца, и на озере тревожно закричали гуси. Лобов с Ириной стали спускаться с перевала, как на дно океана, в синюю тень лощины.

У гостиницы присели на скамеечку. В запруде, недалеко от бассейна, увидели знакомые головы: две курчавые — женские и две гладкие — мужские. Купающиеся выскочили на берег и с гиканьем побежали к снегу в овраге, который был недалеко от запруды. Они смеялись, барахтались в снегу, бросали друг в друга снежки.

Утром всех разбудили возгласы:

— Вертолет! Вертолет!

Накинув одежду, агитбригадовцы выбежали на крыльцо. Вертолет делал большой разворот над сопками. В синеве радостного, чистого утра зелененький маленький вертолетик с белым брюшком походил на кузнечика, озабоченно стрекочущего в сизой вышине. Нацелив стеклянный лоб на голубое озерко источника, вертолет стремительно стал спускаться вниз. Вот от напора задребезжали стекла в окнах гостиницы, туго захлопала полиэтиленовая пленка на крыше теплицы, взметнулась кругами пыль с земли.

Грузили быстро, бортмеханик торопил.

Элла, стоявшая у вертолета с подругой, достала из кармана белого фартука пеликена — маленького улыбающегося чукотского божка, подала Левитину.

— На вечную память, — краснея, произнесла она.

— Да вы что! — удивился Иван Васильевич. — Я в вечную не верю. Просто на память!

На крыльце гостиницы Лобов увидел Ирину. Она стояла в накинутой на плечи сиреневой курточке, подтянув полы руками к подбородку, как будто под холодным проливным дождем. В сутолоке сборов Лобов даже не успел проститься с девушкой. Он передал портфель ребятам и побежал к гостинице, ему вслед что-то кричали, но из-за гула мотора ничего нельзя было расслышать.

— Так уж получилось, — сказал Лобов, взяв тонкую руку девушки. — Вертолет, ребята… глупо все…

— А Стелла с Николаем пошли за грибами к озеру. Они всю ночь бродили по тундре, — зачем-то сказала Ирина, все всматриваясь и всматриваясь в Лобова.

Он повернулся к увидел Левитина, который махал ему рукой из вертолета.

— Не уезжай, пожалуйста, не уезжай… — Ирина, словно стыдясь своих слов, своего порыва, прижалась на мгновение к Лобову, пряча лицо у него на груди.

Ветер от винтов почти сбивал с ног, машина подрагивала, как лодка на мелкой зыби, и он побежал к вертолету.

— Ночи тебе мало! — накинулся ошалело Иван Васильевич.

— Я остаюсь, — во всю мочь закричал Лобов. — Бросьте мой портфель.

— Тебя, твою… — закричал, краснея от натуги, Иван Васильевич. — Ты же поездку губишь.

— Это не по-джентльменски, — завопили Володи.

Из кабины спустился разгневанный бортмеханик:

— Вы чего телитесь?.. Горючки в обрез!..

— Он решил не лететь, — показывая на стоящего у дверцы вертолета Лобова, прокричал на ухо бортмеханику Левитин. — Куда мы без него. Он наш руководитель.

— Тащи его, — крикнул бортмеханик.

Лобова ловко подхватили под руки и, будто куль муки, втянули в машину.

Когда Лобов поднялся и посмотрел в иллюминатор, Горячих Ключей не было видно, и он как будто почувствовал облегчение: значит, так и должно быть.

Последующие дни командировки превратились для Лобова в утомительный, безрадостный бой с самим собой. Он возвращался мыслями к своему прошлому, к семейной жизни, вспоминал работу в редакции, где от него требовали, как и в семье, всего целиком, а он прятался от настоящего за забором неудач прошлого, пугая самого себя тем, что, кроме новых невзгод и разочарований, настоящее ничего ему не сулит.

Когда память об Ирине начинала мучить его, он вспоминал последнюю ссору с бывшей женой. Прошлое, отдаленное тремя годами, становилось явственнее настоящего.

Как банальна была вся эта история! Он вернулся из командировки не ко времени. Лига спокойно закурила, уселась в кресло, закинув ногу на ногу…

— Ты должен проявить по отношению ко мне определенную терпимость. Я этого хлыща (она имела в виду только что сбежавшего) не люблю. Он красивый, но совершеннейший дурак. Без лести — ты умнее.

— Спасибо, но ты и меня не любишь. — Он был спокоен.

— Только без лишних эмоций… Ты тут не прав, не об этом теперь разговор. Недаром говорится, что терпимость вознаграждается.

— Ах, недаром! — И его прорвало: — Ты давно изменяла мне, и я знал об этом!

Вскоре она уехала, оставив Лобову квартиру, — отец устроил ее в какой-то областной газете на материке.

Из Уэлена агитбригадовцев повезли на вельботах в Инчоун — дальше на запад, к мысу Сердце-Камень. В маленьком поселке зверобоев, пропахшем рыбой, из-за тумана и шторма они просидели две недели. По утрам они с надеждой смотрели в окно, но не было видно даже соседнего дома. Им осточертело лежать в маленькой гостиничной комнате, встречаться с одними и теми же людьми в столовой, есть треску с сухой картошкой, слышать сочувственные слова; осточертело бродить среди рядов маленьких деревянных домиков, прижатых к скале, продуваемых штормовым ветром, чувствовать себя беспомощными перед непогодой и одиночеством.