Она с надеждой всматривается в февральское небо, белесое, студеное, родное. Вот минет лесок, и село будет видно.
— Картошку-то я хорошо упрятала… Может, не нашли ее, не разворовали. Топор-то ты не забыл?
— Нет, — говорит Архип, — и пилу не забыл, и молоток, и гвоздочков фунта три. Хватит пока.
Построит дед Архип пока хибару. А потом вернется колхоз из Рязанской области. Пригонит председатель Марина коров-холмогорок, лошадей. Новые дома выстроят мужики, а когда весеннее солнышко поднимется над лесами, кузня заработает. Будет кузнец ковать лемеха, направлять машины — и душе сразу потепление придет.
— Устала, старуха?
— Оброс ты, отец, — тихо говорит женщина. — Вон сколько седых волос-то появилось!
Скрипят тяжело груженные сани. Двести верст они проскрипели вслед за наступающей армией. Натерли лямки плечи. Лошадь бы… Но Архип отказался от лошади. Она колхозу сейчас нужна, а ждать, когда двинут мужики в обратный путь, он не мог. Сон потерял. Ворочаясь на печи всю ночь, вспоминал родимую сторонушку.
— И хлевушок небось разбомбили, — говорил он. — Теплый хлевушок был! Проконопаченный, с полом!
— Да спи ты! — просила женщина.
Архип ненадолго замолкал, а потом опять:
— Избу-то мы вместе с отцом еще строили. А дед сидит поодаль на сосновом обрубке и советы отцу дает: «Паз-то проконопать получше. Паз-то…»
Бледные звезды проступают в вечереющем небе. Метет поземка. Шумит лес…
— Так им и надо! — говорит старик и показывает глазами влево.
Заметает снег на взгорочке аккуратные ряды крестов со стальными касками наверху, с надписями на немецком языке.
Глухо шумит лес. Багровый месяц качается над горизонтом.
— Как тихо здесь стало! — говорит женщина. — Надо бы подождать наших. Все-таки повеселее было бы.
— Это вечером так. По утрам будет лучше, — почему-то говорит Архип, и лицо его сереет от горя.
За последним леском он видит разрушенную, догорающую Сосновку. Сизый дым стелется по снегу, и только печи, только черные трубы маячат на месте изб.
Архип выпутывается из лямки. Долгим, немигающим взглядом смотрит на родное село, и слезы застилают глаза…
— Не надо! — обнимает его женщина настойчиво и ласково. — Бог с ней, с избой. Наживем!
Молчит старик. Это вовсе не бессилие. Сжимает Архип кулаки и, забыв о санях, один идет по селу, превратившемуся в кладбище. Женщина тащит сани вслед за ним. Плачет.
Молчит старик.
Нет школы, нет клуба, нет домов, в которых жили люди… Только ветер несет снежные космы меж обугленных печей.
Вот и родная ветла. И кирпичи, и чугунный котел с выщербленным краем у крыльца валяются. Сгорел дом.
Только старая покосившаяся баня стоит позади, в огороде. Кому она нужна?
— Батюшки мои, баня! — изумленно шепчет старуха. — Баня!
Старик падает наземь и целует свою землю, на которой родился, на которой помереть мечтал.
Встает он уже спокойный и деловитый. Утирает лицо рукавицей, широко раскрывает двери:
— Иди, старуха.
По нетронутому снегу утопают сани. Прядь волос прилипла к потному лицу женщины.
— Хоть старая, да теплая конура, — говорит она, и ловкие руки ее начинают разматывать поклажу, горшки, постель, ухваты.
Архип берет топор. Он рубит остатки изгороди, собирает головни, складывает их у порога.
— Протопи ее. Чайку согрей.
И, пока женщина растапливает печку, дед раскапывает старыми вилами навозную кучу на огороде. Улыбается, когда под мерзлым навозом начинают отливать желтые пласты овсяной соломы. Под соломой — толстые половые доски над погребушкой. Не догадались немцы. Не сожрали. Стучит сердце от напряжения. Скрипят доски. Открывает погребушка свой теплый зев.
— Помогай, старуха! Чуть плесенью покрылось твое немудрое хозяйство — почистишь. А сало цело, и картошка цела. И муки хватит до нового урожая.
Тихо улыбается женщина: «Не нашли!»
— А я для тебя и водочку там прятала. Давай-ка сама найду.
И женщина вынимает из-под кучи тряпья бутылку московской водки.
— Думала, приедем — выпьешь на радостях… Вроде чуяла, что вернемся.
Ахает старик от изумления. Важничает. Рассматривает на свет:
— Довоенная!..
А в бане уже тепло. Семилинейная лампа горит перед плотно занавешенным окном.
И на сундуке скатерть. Много лет она лежала в сундуке, появляясь только на свадьбах сыновей и дочерей, и теперь вот опять появилась, белая, с голубыми разводами. Чем не стол!
Забытым уютом и листвой березы пахнет баня. Аккуратную печку выложил когда-то дед.
— Умел строить, любил попариться, — задумчиво улыбается Архип и неотрывным взглядом следит за бойкими руками жены, орудующими сковородкой и ухватом.
— Ты бы хоть платье-то новое надела. Хоть худой дом, да свой. Без немца.
И старуха не перечит. Она уставляет стол картошкой, поджаренной на сале, капустой, щами:
— Ешь, старый! Хватит. Отгоревались.
И Архипу действительно кажется, что он отгоревался. Он пьет лафитничек, другой и мечтает. Скорее бы утро наступило. Остер топор. Какую хату строить — прикидывает. Маленькую надо, но светлую, с большими окнами и тесовой крышей.
А чтоб крыша не гнила, он просмолит пазы. Вернутся сыновья с войны — помогут, а пока можно бревна готовить.
Сладкая истома овладевает телом. Старик ложится на полок и засыпает.
Просыпается он на заре. Утреннее солнце играет на боках чайника. Тишина.
— Что ж ты меня не разбудила? — ворчит он добродушно на старуху и, накинув полушубок и прихватив топор, выходит на улицу.
Тишина очаровывает его. И, хотя, как и вечером, чернеют в глубоких снегах печальные остовы труб, Архипу уже не грустно. Он видит ветлу перед сгоревшим домом, видит скворешню, повешенную еще его старшим сыном, и, выругавшись крепким словом по адресу немцев, весело подмигивает себе:
— А ну, с богом!
И подходит к трем бревнам у бани, запорошенным снегом. «На нижнее венцо пригодятся», — думает он, пробует обухом звенящее дерево, и кажется ему, что до весны совсем недалеко и что скоро, совсем скоро прилетят скворцы — самые радостные птицы на свете.
ГВАРДИИ БАРАБАНЩИК
В один из буранных зимних дней, когда ветер метет и завывает в степи, как стая голодных волков, красноармеец Остап Вернигора, находившийся в сторожевом охранении своей роты, заметил вдруг в стороне противника маленькую черную точку, показавшуюся ему подозрительной. Точка эта не стояла на месте, а двигалась, то пропадая, то вновь появляясь на снежном поле.
«Разведчик-гад. Ох, уж я тебя и встречу!» — подумал Остап, сжимая в руках винтовку.
Руки его застыли от холода, глаза от напряжения слезились. Теперь уже ясно было, что из расположения противника к нашим позициям ползет человек.
Точка все росла и росла, и когда фигура ползущего человека с каким-то грузом на плечах стала отчетливо видна, руки Остапа не выдержали. Он вскинул винтовку и щелкнул затвором.
Вдруг вдалеке раздался детский плач, и поземка донесла до Остапа тихий, жалобный голос:
— Дяденька, не стреляй!.. Дяденька!..
Остап опустил винтовку, вскочил и побежал в ту сторону, откуда шел этот плачущий, жалкий голосок. Он увидел на снегу тринадцатилетнего мальчика с обмороженным, белым, как снег, лицом и маленькую девочку на его спине.
— Ты чего здесь? Кто ты такой? Чего под пули лезешь? — сердито спросил у мальчика Остап.
— Я — Мишка, дяденька, — ответил мальчик.
— Какой Мишка?
— Мишка… Сосенкин. — А это чего?
— А это — Варенька, сестренка моя. Я уж который день ее на себе несу. Не гоните нас, пожалуйста, дяденька. Варька, небось, все ножки себе обморозила.
Мишка бережно опустил девочку на землю и с надеждой посмотрел на Остапа.
Остап растерялся от этой неожиданной встречи и не знал, что делать. На счастье, в это время пришла смена караула. Остап сдал пост, сгреб обоих ребят в охапку и побежал к блиндажу.
У входа в землянку Остап крикнул часовому:
