Навстречу ему попался грозный русский богатырь — урядник. Он отобрал последние семь оленей Тэт Кок Ярана, отстегал его нагайкой и сказал:

— Считай за счастье встречу со мной. В городе я бы с тебя всю шкуру спустил.

Тэт Кок Яран посмотрел на небо, сорвал крест, затоптал его в снег и пошел дальше.

Он шел семь лун и семь солнц, пока не увидел золотой чум русского Нума. Бог ел картошку с сахаром и прикусывал белым хлебом.

— Здравствуй, Тэт Кок Яран, — сказал бог, — ваше счастье я царю отдал. Иди к нему — может, он и отдаст.

А царь тут как тут.

— Отдал я счастье другим народам, а если Тэт Кок Яран хочет получить его, пусть он идет воевать за меня.

Тэт Кок Яран взял ружье и ради счастья народа пошел на войну.

…Вскоре его девушка увидела, как алеют снега и олени в страхе мечутся по тундре. Семь лун она посыпала свою голову золой и не разговаривала с юношами. Потом она пошла искать по тундре мертвое тело Тэт Кок Ярана. Голод бежал за нею вслед. Он уже стал душить ее, когда среди снегов на сустуйных олешках показался тунгус, похожий на Тэт Кок Ярана. Он ехал по тундре искать счастье своему тунгусскому народу, и девушка стала его женой.

А Тэт Кок Яран умер не шибко. Прилетела стрела к нему на войну, он приложил ее пером к уху, и она рассказала ему обо всем. Тогда Тэт Кок Яран совсем умер. Снега покраснели на одну луну, а дух Тэт Кок Ярана стал тоскливым ветром и подул над тундрой. То плакал Тэт Кок Яран.

С той поры, когда одна из них породнилась с тунгусом, ненецкие женщины стали трижды несчастливы: их били, как животных, и для родов ставили поганый чум. Женщины потеряли красоту. От непосильной работы у них согнулись ноги, как корни тундровой березы, глаза их покраснели от дыма и болезней».

…Вот и она, Савонэ, проклята за любовь к тунгусскому юноше. Ее отдали замуж за Халиманко потому, что он был знатен и богат, а она красива своей силой и любовью к хозяйству.

В сорок пять лет она стала совсем седой.

Тихо плыли низкие тучи, приближаясь к горизонту. Седые космы волос Савонэ, вылезшие из-под мехового капюшона, заиндевели и жгли лицо. Малицу продувало.

Женщина остановилась достать иголку с ниткой и, тяжело дыша, починила подол старой малицы. Взгляд ее скользил по пустынным снегам, ни на чем не останавливаясь. Она пошла дальше, шатаясь, как подбитая куропатка, шла все медленнее, ей хотелось спать. Предсмертная обманчивая теплота разливалась по ее телу, когда она упала у подножия сопки…

Спросонья Халиманко забыл о присутствии гостей. Откинув меховое одеяло, он пнул одну из жен, и она метнулась к костру. Через колено ломала хворост. Вешала на крюки чайники со снегом, дула на угли. Саша проснулся и вышел покормить собак. Молодая жена Халиманко достала сахару, наколотого мелкими кусочками, и положила его в тяжелую стеклянную сахарницу. Лена хмуро одевалась. Ей хотелось поскорее уехать из этого чума.

Халиманко, как и накануне, достал вина, предложил гостям и, услышав отказ, с удовольствием выпил сам. Саша посмотрел на женщин.

— Где же твоя старая жена?

Женщины переглянулись. Халиманко сделал вид, что не слышал вопроса, и быстро вышел из чума. Там он постоял немного на морозе и, воротясь, торопливо начал пить чай.

— Где же Савонэ? — вежливо спросил Саша.

Халиманко побагровел.

— Молчи про нее! Она поганая! На нее упал уголь!

Саша отставил чашку. Он растерянно посмотрел на хозяев.

— Я на чумовище ее бросил. Может, подберет кто. Он живучая.

Лена побледнела. Вставая, она пролила чай и никак не могла найти свою малицу.

Саша тоже поднялся и сказал медленно:

— Тебя будут судить за это!

— Я тебе говорила! — крикнула Саше, передергиваясь от омерзения, Лена.

— Тебе здорово попадет за это, — сказал Саша хозяину и вслед за Леной вышел из чума.

Халиманко услышал свист бича. Он спрятался за занавеску к притихшим женщинам.

Щелкая бичом, Саша гнал упряжку по следу нарт Халиманко. На каждой сопке он вынимал бинокль, но только к вечеру измученные собаки подтащили его к чумовищу. Снег уже засыпал костер, и только косо воткнутая саженная жердь указывала, куда увел свои стада Халиманко.

Лена кормила вспотевших собак и глядела на север.

Саша молча курил, покусывая папиросу.

Поземка закружилась и заплясала на вершинах сопок, спускаясь в долины. Она затуманила горизонт и мешала собакам бежать. Вожак почему-то мчался боком, а потом резко поворотил упряжку и остановился по другую сторону речки у запорошенных кустов.

Лена спрыгнула с саней и вскрикнула. У куста, распластав руки, ничком лежала женщина. Саша достал из своей сумки спирт, отнес женщину на нарты и оттер ее помороженное лицо.

— Это Савонэ, — сказал он, когда женщина застонала, — разожги костер.

Лена вырыла у куста небольшую ямку, достала с нарт смолевых щепок и дров, и Саша подвел Савонэ к огню. Та испуганно осмотрелась вокруг, сняла тобоки и обтерла ноги…

Тем временем Саша помог натянуть Лене брезентовую палатку. В ней установили керосинку, и хотя в палатке сильно пахло керосином, зато было тепло, как в комнате.

Савонэ с безразличием подчинилась Лене — перешла в палатку, но от еды отказалась.

— Что она говорит?

— Зачем кормить поганую, — перевел Саша, — поганая должна умереть, чтоб не разгневать добрых духов.

— Дудки, — сказала Лена.

— Ты спи давай, — сказал Саша, — а я посмотрю за ней. Мало ли что ей вздумается.

— Тогда почему бы мне не дежурить?

— Ты слабее меня, Лена.

Это обидело девушку. Она сжала губы и, отвернувшись, села у выхода.

— Ну что ж, — сказал Саша, — хочешь сама — изволь, — и с удовольствием захрапел.

И Лена пожалела, что ей нельзя так спать. Мало ли что может случиться! Она прикрутила фитиль в керосинке и слушала, как скулят во сне собаки, прижимаясь к стенкам палатки, как визжит по-песцовьи ветер в кустах. Сквозь слюдяную пластинку керосинки был виден двойной гребешок огня, и Лена настроилась на задумчивый лад.

Свист ветра убаюкивал ее, — незаметно она уснула.

Савонэ подняла голову, посмотрела в простое и мужественное лицо девушки и, сгорбившись, выползла в тоскливую ночь…

— Где же Савонэ? — спросил, проснувшись, Саша.

Подбавив огня в керосинке, он выругался:

— Дьявола кусок!

Лена виновато смотрела в угол палатки.

— Она…

— Молчи, женщина! — закричал Саша и выскочил из палатки. Он был зверски зол на себя.

— Что ты молчала о том, что она убегает?

Лена перевела смущенный взгляд на керосинку. Свернув палатку, они поехали наугад. Косматые собаки рвали постромки от избытка сил, не разбирая пути.

— Она недалеко, — сказал Саша, — вожак мордой крутит.

Вожак действительно беспокойно водил носом.

Около большого куста яры вожак взвизгнул и промчался вместе с упряжкой мимо холма.

— Что-то черное впереди, Саня!

— Она, кто ж больше!

Женщина заметила упряжку и силилась уйти за сопку, но собаки пересекли ей дорогу. Она села на снег и закрыла лицо.

Лена подошла к ней, но Савонэ вскочила и замахала в ужасе рукой.

— Уйди, русская девка! Уйди! Я поганая!

— Ну что за ерунда! — сказала Лена.

В свободное время сторож фактории любил размышлять о хорошей охоте на голубых песцов и о смысле жизни.

Особенно хорошо ему размышлять утром. Он вставал рано и начинал разжигать большой самовар, полученный в премию от Союзпушнины. Самовар был капризен. Он ни за что не хотел закипать. Тогда Ислантий вытаскивал из-под кровати огромный, точно сшитый на мамонта сапог и, наставив его в виде меха, начинал усиленно раздувать огонь.

Самовар издавал комариный писк. Писк становился все сильнее и сильнее, и вскоре самовар пыхтел, как паровоз.

Нарезав хлеба, Ислантий готовил себе завтрак: мороженую семгу, чугунок картошки в мундире, рассыпчатой и вкусной, две ноги зайца и куропатку, сваренную неделю тому назад.