Степанида нехорошо выругалась и уползла за занавеску.
Еще раз помешав палочкой в стакане, Сэрня посмотрела на огонь и поднесла стакан к губам…
Резкий крик за чумом удивил ее. Поставив невыпитый стакан на латы, женщина стала прислушиваться. В чум вползли двое. Молодой охотник, в чуме которого когда-то останавливался Халиманко, а за ним Савонэ.
— Савонэ!
— Я, Сэрня, — сказала женщина и посмотрела на стакан и мешочек стрихнина.
Стрихнинная пыль белым налетом покрыла латы вокруг стакана.
— Собирайтесь, — сказал охотник, с удивлением глядя, как Савонэ сдувает в огонь пыль с лат, прячет мешочек и ставит стакан на разостланную скатерть…
Глава восемнадцатая
В течение получаса женщины увязали свою одежду на хозяйских нартах. Пастухи охотно помогли им в этом. Сэрня хотела забрать все домашнее имущество Халиманко, но Савонэ сказала, что не надо пачкать хозяйским дерьмом свои руки. Пусть Сэрня и Степанида возьмут только то, что у них было раньше. Они настолько богаты будущим, что не надо плакать о прошлом.
Увязав все, женщины сели, и маленький аргиш весело помчался на юг, к фактории, к новой жизни.
— Мы скоро увидим вас, — сказали пастухи, — нам нечего теперь делать с Халиманкой.
— Ничего не трогайте в чуме, пока не вернется сам, — сказала Савонэ, сидя на передовой парте, — мы с ним тоже, верно, встретимся на фактории…
Пастухи боязливо посмотрели на чум тадибея и отошли в сторону.
А в чуме весело горел костер, и блики огня сверкали алым и оранжевым светом на стакане, полном спирта, ожидающем своего могущественного хозяина…
РАССКАЗЫ
ТЭНЭКО
Оленья упряжка уносила Тэнэко по синим и звонким снегам на север, к родным стойбищам.
Покачивая тонким шестом над рогами передового, Тэнэко счастливыми глазами обводил горизонт и вспоминал все, что он пережил за эти три года…
Он многое теперь узнал.
Он научился в совпартшколе грамоте, был принят в комсомол и судился с Выль Пашем — своим бывшим хозяином.
Теперь Тэнэко едет в родное стойбище агитатором.
В окружном комитете комсомола сказали, что ему поручена трудная работа. Многооленщики ненавидят Советскую власть, и ему следует быть осторожным.
Но Тэнэко сказал:
— Я возьму оружие, и они побоятся одного моего взгляда. А если я буду убит, вы похороните меня на берегу моря, поставьте над могилой большой красный флаг и в руки положите книгу, которой я был премирован в школе…
Окружкомовцы сердечно простились с Тэнэко и пожелали ему удачи. В милиции он получил для личной охраны старый смит-вессон с тремя патронами в барабане.
Тэнэко сразу же надел оружие через плечо и так прошелся по городу. Странно, что никто не обращал на это внимания. Никого не удивило это. Тогда он простился с друзьями.
— До свидания, ребята, — говорил он, — еду организовывать колхозы. — Может, никогда больше не увидимся, ведь я еду организовывать колхозы.
Товарищи сердечно жали ему руки, дарили на память красочные плакаты, лубочные картинки, а директор окружного музея достал из груды папок портрет Григория Хатанзейского и сказал:
— Будь таким же смелым агитатором, каким был этот человек!
И теперь вот едет Тэнэко, покачивая хореем, покрикивает на оленей и мечтает о том, сколько богатых колхозов он организует в эту зиму. Сначала он поедет в стойбище Выль Паша и скажет всем его батракам: «Идите в колхозы! Там вы будете носить хорошую одежду и обувь. Вы будете есть белый хлеб каждый день». Батраки подумают дня три, а потом сразу запишутся в колхоз. Тэнэко поедет по другим стойбищам, покажет всем плакаты о том, как живут в хороших колхозах русские, и за зиму на всей Большой земле ненцы станут колхозниками, а кулаки, вроде Выль Паша, помрут с голоду.
Между тем молва неслась от чума к чуму, как на бешеных собаках. Ее перехватывали друг у друга степенные пастухи, веселые, хвастливые охотники, напуганные коллективизацией кулаки.
Молва говорила о том, что Тэнэко, батрак Выль Паша, после того как нашел в тундре много денег, отвез их в Красный город и выучился на очень большого начальника, теперь едет сделать всю тундру колхозной и что в каждом колхозе будет баня и всех ненцев заставят мыться в ней, точно они маленькие дети.
Солнце, как ожиревший белый медведь, выползает из-за гор. По вершинам сопок бегут лиловые тени, а в оврагах уже отстаивается мрак, неуверенный и рваный. За далекими холмами, как раз против того места, откуда поднялось сонное ноябрьское солнце, раздвинув кусты, поднимался к небу тонкий дымок. Парма Выль Паша была близка.
Тэнэко остановил упряжку, прикрутил вожжу к нартам и отвязал чемодан. Он вытащил из него кожаные брюки и хромовые сапоги с галошами, а потом снял малицу и на обжигающем морозе вместо теплых тобоков натянул на ноги городскую обувь и, как у настоящего начальника, кожаные брюки. Мороз точно жестью стянул его ноги. В кожаных брюках было чертовски холодно, но Тэнэко улыбался, думая о том, с каким удивлением и завистью посмотрят на него сверстники.
Северный ветер прогнал с его лица улыбку. Он пробовал бежать рядом с нартами, потом в жаркой малице, но ноги, точно чужие, перестали его слушаться. Тэнэко пожалел, что надел городское, но в долине показалось несколько чумов, и он подъехал к среднему.
Стиснув зубы, чтобы не дрожать, он вошел в чум.
Весело поздоровался с хозяином чума. Тот быстро говорил:
— Проходите, проходите, гостем будете, — и посмотрел на белобрысую дочь.
Девушка тотчас же притащила охапку хвороста, повесила чайник на крюк, и, когда палевое пламя стало облизывать потные бока чайника, хозяин успокоился. Он долго восклицал: «Вот беда, вот беда!», когда узнал, что это Тэнэко, а потом побежал в соседние чумы. Он вернулся в сопровождении семи пастухов и Выль Паша.
— Здравствуй, Тэнэко, — сказал тот почтительно и первый протянул ему руку.
Тэнэко подумал немного и сказал с достоинством:
— Здравствуй.
И пока пастухи разглядывали его кожаные брюки, хромовые сапоги и галоши — все, что пришлось снять, дрожа от озноба, он достал со дна чемодана портрет Григория Хатанзейского.
Хозяин чума поднес ему кружку обжигающего чаю и толстый хвост очищенной от чешуи пеляди.
— Поешь маленько, — сказал он, — мы давно ждем тебя, ты теперь большой начальник стал, Тэнэко. Так мой ум ходит.
— Какой я большой начальник?! — смеется Тэнэко, а рябое лицо его расплывается в довольную улыбку. Потом он снимает с малицы смит-вессон и небрежно бросает его в чемодан, затем перекладывает на доски у костра.
— Коммунистом стал! — поднимает многозначительно палец Выль Паш. — Во!
— Какой я коммунист! Мне еще рано, — отвечает Тэнэко и долго роется за пазухой.
Из грудного кармана пиджака он вынимает комсомольский билет, с нежностью смотрит на маленький силуэт Ильича и сдержанно говорит:
— Я только комсомолец.
— Он комсомолец! — с еще большим восторгом восклицает Выль Паш, и глаза его наполняются тревогой. — Все мои батраки хорошими людьми стали, но Тэнэко выше их всех!
В чум входит, прихрамывая на одну ногу, старый Вылко. Широкоскулое морщинистое лицо его подергивается нервическим тиком. Глаза слезятся, точно он хочет заплакать, но боится показать это. Он долго смотрит на Тэнэко, а потом молча садится у самого костра. Все отводят взгляд от его наполненных горем и слезами глаз.
— Зачем ты приехал, Тэнэко? — спрашивает дрожащими губами старик.
Тэнэко выпивает кружку чая, закусывает рыбой и показывает всем портрет Григория Хатанзейского. На пастухов смотрит русский рабочий в косоворотке и шляпе, и только узкие раскосые глаза да широкие скулы говорят о том, что этот человек не чужой ненцам.
— Знаете ли вы, кто это? — спрашивает Тэнэко, и в голосе его звучит уважение к человеку на фотографии. — Это — Григорий Хатанзейский, первый ненец-коммунист. Его зарубили белогвардейцы за то, что он хотел, чтобы все пастухи были сыты, богаты и счастливы со дня рождения до начала смерти.
