Нарты вползают на вершину сопки, и на дне долины видно разбредшееся стадо.

«Не разбежались бы, — тревожится Илько, — грибов много сей год».

Олени очень любят грибы. Они разбегаются в поисках их далеко по тундре, а пастухи всякие есть — и олени могут погибнуть.

Подъехав к стаду, Илько видит на прогалине, среди кустов, нарты Егора Ванюты.

— Приехал? — спрашивает Ванюта, глядя на носки своих тобоков, сшитых из нерпичьей кожи.

Илько не отвечает. Он видит у самых кустов пустую бутылку. Солнце сверкает на донышке ее.

Ванюта поднимает взгляд. Илько видит его глаза, налившиеся кровью, и влажные губы.

— Сын… — говорит Ванюта сочувственно, — а ты его побей.

— Не надо пить в стаде, — тихо говорит Илько, — олешки разбегутся. Они наши ведь…

— Кто узнает об этом? — смеется Ванюта и обтирает губы ладонью.

— Он, — говорит Илько.

— Ха, — говорит Ванюта, — как он узнает?

— Он уже написал про тебя в газету, — отвечает Илько и, сойдя с нарт, поднимает бутылку и забрасывает ее в кусты.

Ванюта недоверчиво смотрит на своего бригадира, и лицо его постепенно мрачнеет.

— И что ему надо? И что он такое есть?

— Не знаю, — говорит Илько, — иди домой, поспи. Ты пьяный.

— Я не пьяный, — говорит Ванюта. — Я выпил только бутылку. Я хотел оставить и тебе, но ты не пьешь.

— У меня худой живот, — говорит Илько, — мне никак нельзя пить.

— А я совсем и не пьяный, — говорит Ванюта, — видишь, я совсем не пьяный.

Он, пошатываясь, встает. Олени испуганно выдергивают из-под него нарты, и он падает на влажный мох. Илько поднимает его и усаживает на свои нарты.

— Я совсем не пьяный, — говорит Ванюта и вынимает из кармана четвертинку, — давай выпьем это вместе.

— Не надо, — говорит Илько, — если я буду пить, он про меня тоже напишет в газету, и все будут смеяться надо мной.

— А ты его побей, — советует Ванюта, — или я побью.

— Он студент, — качает головой Илько, — если побить студента, будут нас судить.

— Худой у тебя сын, — задумчиво соглашается Ванюта. — Он будет большим начальником, и его все будут бояться. Правда?

— Правда, — тихо говорит Илько.

— Он смеялся над тобой?

— Смеялся.

Илько долго молчит, рассеянно разглядывая стадо. Потом добавляет нехотя:

— Он заставил меня мыться. Он лил мне на руки воду, и я мыл лицо.

— А еще что?

— Он учил меня делать на бумаге мою фамилию. Я долго рисовал ее, и у меня заболела голова.

— Это очень трудное дело, — убежденно говорит Ванюта и переходит к своим нартам. — Если меня заставят так мучиться, то я уйду из колхоза.

— Ты поспи, — говорит Илько, — уезжай к чуму и поспи.

Но Ванюта отрицательно качает головой.

— Я совсем не пьяный, — старательно выговаривает он и, неуклюже усаживаясь на нарты, дергает вожжу.

Упряжка медленно везет его к стаду.

Илько кричит на собак, и те добродушным лаем подгоняют к стаду отбившихся оленей.

К западу спускается солнце, и в косых лучах его теперь заметны голубые паутинки на ветвях тальника. Лемминги — тундровые мыши, высунув остренькие мордочки из своих нор на макушках кочек, смотрят бисерными глазками на собак и с тонким, пронзительным свистом скрываются в норках, почуяв враждебный запах собачьего пота.

С востока тянет влажный ветерок. Илько смотрит на желтеющее небо и мягкую дымку над горизонтом. Первый комар садится ему на лоб. Не проходит и минуты, как комары начинают звенеть вокруг его лица. Он натягивает капюшон малицы и смотрит на стадо.

Олени бьют копытами, отбиваясь от оводов и комаров. Илько вздыхает.

Объехав стадо, он останавливается рядом с упряжкой Ванюты. Тот уже лежит рядом с нартами, и в руках его пустая четвертинка.

— А говорил, что не пьяный, — удивляется Илько и поднимает на нарты ослабевшее тело пастуха.

И оттого, что ему теперь не с кем побеседовать, некому пожаловаться на жизнь, на душу Илько ложится какая-то осенняя и одинокая тоска.

Уже туманы плывут над маленькими озерами. Не свистят лемминги. Бледная луна встает на востоке, широкая, как медный таз. И собака лениво свернулась у его нарт, а Ванюта все спит и спит, и не с кем Илько разделить печаль. Был у него хороший сын, а теперь вот вернулся из школы через три года и стал начальником. Ничто ему не нравится в родном чуме: дым — плохо, невыбитые шкуры — плохо, бородатые пастухи — плохо, и даже оленья кровь, которую Семка пил с детства, стала казаться ему плохой. «В ней могут быть бациллы», — сказал он.

— Ты сам бацилла! — смеялись над Семкой пастухи, но он вытащил книги и показал кривые палочки.

— Это бациллы сибирской язвы, — сказал он и отказался пить оленью кровь.

Тогда Илько спросил, что же будет, если все книги Семка прочитает. Верно, откажется есть все на свете.

— Нет, — ответил Семка, — я тогда поеду в Москву и стану оленьим доктором.

— А я куда? — спросил тогда Илько.

— Я тебя с собой возьму, — сказал Семка.

Все тогда посмотрели на Илько и сказали:

— А ты не бойся, Илья Семенович. Ты можешь не поехать с ним.

И Илько сказал, что он родился в тундре, вырос в тундре и умрет в тундре, на берегу озера, в своем колхозе.

— Как хочешь, — сказал Семка.

И то, что он не стал уговаривать, обидело Илько.

Рос нелюдимый сын, все время думавший о чужих краях, а не о родине, не об олешках и тундре. Рос никчемный мужик.

Этому его обучили в школе; а чтобы совесть была чиста, велели ругать все, что было не по науке.

«Даже слепая собака приходит умирать в родное стойбище. Семка не вернется умирать на родину. Он разлюбил ее в школе. Для него теперь весь мир родина, и нет родины», — думал Илько, и горькое чувство потери наполняло сейчас все его существо.

Неудобно подвернув под бок руку, храпел на нартах Ванюта. Он ворочался во сне и бормотал что-то неразборчивое и смутное. Изредка он дрыгал левой ногой и звал собак. Пастухов не хватало, и Ванюта много суток подряд один сторожил стадо. Он был хороший пастух, но иногда выпивал, и его за это однажды исключили из колхоза. Он долго не пил после этого, но вот опять не вытерпел.

«Теперь его совсем исключат», — с сочувствием думал Илько.

Илько жаль его будет тогда. Куда он денется? В батраки к кулакам пойдет? А здесь он заработал только за год на пятьдесят олешков.

Солнце в розовом тумане доползло до полуночи. Полчаса постояв на севере, почти касаясь горизонта, оно стало подниматься, и комары, относимые ветерком, уже не беспокоили стадо. Стадо медленно ползло на север, поднимаясь на широкую и пологую сопку.

— Вставай, Ванюта, — сказал Илько, тронув плечо пастуха, — я поеду.

Ванюта дрыгнул ногой и пробормотал:

— Я вовсе не пьяный.

— Вставай, Ванюта, — повторил мягко и настойчиво Илько, — ты давно в чуме не был.

Ванюта встал и сонным взглядом окинул тундру.

— Не поеду в чум. Я здесь останусь.

— Ты худо спал. Отдохнуть надо, — сказал Илько, но Ванюта наотрез отказался вернуться в чум.

— Мне и здесь хорошо, — отвечал он и, окликнув собак, поехал к стаду.

«Захворает, а кто о нем жалеть будет? Сирота. Только и вспомнят, что пьяница был, — с горечью думает Илько. — Семка первый же в газету напишет: «Гнать таких из колхоза».

Олени бодро тянут нарты обратно к стойбищу. Полозья нарт пригибают колючий кустарник, и ветви его хлещут по лодыжкам Илько. Вот уже виден дым из чумов, что стоят на вершине крутой сопки. Ветерок пригибает дым к склонам ее, и Илько уже ощущает горьковатый запах вяленого мяса и ржаного хлеба.

Въехав в стойбище, Илько отпускает оленей и с удивлением прислушивается. В чумах ругаются женщины.

«Сын, — думает Илько, — всех перессорил…»

Из чума выходит Семка. Он выходит из чума боком и тащит за собою шкуры-постели. Не замечая Илько, он вешает шкуры на одну из нарт и гибким хлыстом-лозиной выбивает из них пыль. Ветерок относит ее на Илько. Женщины выбегают из чумов и, обступив Семку, бестолково кричат: