— Вы видите, до чего легко сейчас осчастливить немца, — заметил Илжецкий. — А во время оккупации? Они получали удовольствие совершенно от другого.

— Jawohl! Jawohl, sofort[30],— шептал сам себе старый официант, творя чудеса искривленными от артрита руками, ловко, незаметно и удивительно красиво накрывая стол. Довольный собой и аппетитом гостей, он тактично отошел и стоял невдалеке, готовый броситься к нам в любой момент.

Покончив с закуской, Ореляк вынул из кармана пачку сигарет.

— Вы позволите? — обратился он ко мне и к Илжецкому.

В тот же момент возле его локтя щелкнула зажигалка.

— О, черт побери! — Ореляк резко обернулся. — Никак не могу привыкнуть к такому беззвучному появлению сзади.

— Bitte schön[31],— в руке старого официанта, любезно ожидающего, пока клиент возьмет сигарету в рот, дрожал маленький язычок пламени, голос его был полон тепла.

Мы кончали ужинать, когда в дверях показалась Соланж. Отдохнувшая, разгоряченная, с пылающими от мороза щеками. Короткие пряди волос беспорядочно торчали из-под меховой шапки. Проходя мимо зеркал, она поправила их ладонью.

— Вы не пойдете с нами в парк Фабера? — спросил Илжецкий, поздоровавшись.

— Чудесная идея! Обязательно пойду! Я после обильного ужина, от которого легко растолстеть. Только прогулка может меня спасти. Представь, — обернулась она ко мне, — венское радио обратилось с совершенно диким предложением: им хочется записать сегодня вечером несколько произведений Шопена в моем исполнении.

— Сегодня? Еще сегодня? Ты же завтра утром улетаешь!

— В этом все дело. Организационный гений на этот раз подвел хозяев. Они должны были обратиться ко мне раньше, договориться о сроках. Нельзя же так работать. Я категорически отказалась. Но, вообрази, они стали объяснять, что готовят специальную программу о важнейших событиях в Нюрнберге, куда включат отчет о показаниях свидетелей. Короче, было как-то неловко послать их ко всем чертям, и я, сама не знаю почему, согласилась. Поедем на студию вместе. Ты будешь для меня идеальным слушателем.

Илжецкий поправил салфетку под подбородком.

— Давайте закончим ужин. Позвольте мне выпить вина и набраться сил. Потом я готов на все: парк, прогулка, что вам будет угодно.

Уже возле гардероба, в вестибюле, к нам подошел, точнее сказать, подлетел, еле касаясь ногами пола, легкий, как пушинка, почти прозрачный старичок, с одухотворенным лицом и облаком белых волос над высоким и выпуклым лбом. Его мягкие пушистые волосы шевелились при каждом вздохе.

Официант объяснил нам, что это экскурсовод, профессор Этцер, прекрасный знаток Нюрнберга, который с удовольствием покажет уважаемым гостям резиденцию Фабера.

Мы вышли из теплого помещения ресторана.

Мороз немного спал, полная луна висела низко над землей, заливая серебряным светом снег на ограде, на стволах деревьев, на клумбах и замерзших стеблях.

Ореляк тихо, еле слышно насвистывал.

Экскурсовод начал свой рассказ с глубокой древности. Видно, в последнее время ему не часто выпадал случай блеснуть эрудицией перед туристами. История Германии, история Нюрнберга была в его рассказе затянутой и скучноватой. Он шел бочком, возбужденный и торжественно-патетический, с развевающимися на ветру волосами. Он рассказывал об искусстве, литературе, музыке, уверяя, что семейство Фаберов окружало заботой многих выдающихся художников, а тех, кто, кроме славы, имел еще и собственное состояние и не нуждался в помощи, Фаберы принимали у себя во дворце. Семья приобретала произведения искусства, поддерживала художников, скульпторов, даже музыкантов.

Он надолго замолчал, и было непонятно, то ли он потерял нить рассказа, то ли почувствовал какую-то усталость. Понурив голову, он вздыхал и наконец заговорил тихо-тихо, словно про себя:

— Увы, немцы почти не сохранили верности своим культурным традициям, истинному искусству. Возможно, осталась у нас еще наша музыка… Да, наша великая музыка, наши композиторы… — Он задумался, потом с воодушевлением добавил: — Наша изумительная немецкая музыка. Думаю, это непреходящая ценность.

Илжецкий, точно поперхнувшись, громко закашлялся. Старый профессор с болью в голосе продолжал:

— Какая жалость, что уже вечер. Приезжайте сюда еще раз, на более длительную прогулку… Здесь, совсем рядом, протекает речушка с прелестными мостиками, есть искусственное небольшое озеро, часовня, множество романтических уголков, достойных внимания.

— Д-да, в другой раз вы все это нам покажете. — Илжецкий, поеживаясь, застегнул воротник пальто.

— А сегодня напоследок я покажу вам еще одно любопытное место; оно, может, и не заслуживает особого внимания, но свидетельствует о привычках и пристрастиях самого господина Фабера. Нечто очень человеческое… Идущее от сердца.

Фонарь и луна освещают уголок сада, где рядами стоят каменные плиты разных форм и размеров; они небольшие, на них выбиты надписи, красиво вплетенные в гирлянды и барельефы.

Внезапно я схватила Соланж за руку.

— Боже мой, — я едва слышно рассмеялась, — как легко меня теперь напугать! В первый момент мне почудилось, что это надгробья. Детское кладбище.

Илжецкий откашлялся, потом равнодушным тоном спросил по-английски:

— А что это, собственно, такое? Выставка скульптуры?

Наш экскурсовод замер в театральной позе, наклонив седую голову, потом узкой ладонью описал круг над освещенными плитами.

— Перед вами, господа, кладбище собак. Вы можете прочесть имена, даты рождения и смерти. Фабер, как никто другой, умел показать свою преданность покинувшим его любимцам, он увековечил каждого в прекрасном надгробии. Человек, провожающий собаку в царство вечного покоя, ощущает себя, — простите мне эту метафору, — немного богом, наблюдающим смену поколений: срок жизни наших четвероногих друзей во много раз короче того, который природа подарила нам, людям. Вот могила его любимца, пекинеса по кличке Нулль, за ним чуть дальше похоронен белый мальтийский пудель Рольфи, возле него лежит бульдог Ово.

— Да-а-а… — задумчиво протянул идущий рядом со мной Ореляк, у которого в войну была подпольная кличка Керат. — Да-а-а… ничего не скажешь. Этот Фабер умел… как никто другой, черт побери! Умел показать собакам свою любовь. Много любви! Прямо целые килограммы!

Гид, довольный произведенным впечатлением, молча кивал головой.

— Разрешите спросить вас, — Керат заговорил на этот раз по-немецки, на прекрасном немецком языке, — не было ли тут пса по кличке Гомо?

От неожиданности старый немец остановился и замер. Только волосы шевелились под порывами ветра. Потом энергично, словно лишившись дара речи, он замотал головой и только после этого вдохновенно заговорил:

— Нет, пса с таким именем здесь еще не было. Тут лежит Плуто. Спит вечным сном Одис. Но памятника Гомо у Фаберов пока не было. Но я верю, я не сомневаюсь: придет время, когда господин Фабер начнет вновь разводить породистых собак. Список имен возрастет. И на кладбище появятся новые надгробья. Возможно, в один прекрасный день среди них окажется Гомо.

В парке ветер, мрак и холод. Скрипит снег. От ворот в нашу сторону идут какие-то люди.

Наш гид, радуясь, что представляется случай выступить перед следующей группой туристов, метнулся к ним и начал свой рассказ. До нас доносятся отдельные слова и фразы, те же, что несколько минут назад он говорил нам, те же самые, словно записанные на пластинку. Самого гида в темноте плохо видно, лишь на мгновение, светясь серебром, мелькает его шевелюра. Даже интонация его голоса та же самая, с тщательно отмеренными дозами пафоса и волнения.

Я сжимаю пальцами лоб. Это, наверное, сон. Мне кажется, что я давно уже не существую.

Воодушевленный профессор шествует впереди своих слушателей, но, когда он прекращает воспевать собачье кладбище, я слышу сдавленное покашливание — так всегда курит трубку аккредитованный при Трибунале наш редактор Кароль Малцужиньский: попыхивая и покашливая одновременно.