А меня эти планы пугали: до чего не были они похожи на планы коллектива! Я видел лавочку с мордобоем и — увы! — не ошибся. Я имел возможность в Тихонькой следить за компаньонами несколько дней. Я, шутя, спрашивал рыжего при каждой встрече, не поссорились ли они еще. Однажды мой вопрос потерял характер шутки. Рыжий ходил с перекошенным лицом, глаза у него были налиты кровью.

— Ну, что? — спросил я.

— Уже!

— То есть?

— Как вы говорили! Они оказались мерзавцы.

Остальные члены «коллектива» держались, однако, такого же взгляда о рыжем. Я их встретил в канцелярии Озета.

— Это же первый лодырь и жулик и дурак на свете! — говорили они.

Компаньоны передрались, однако, уже после получения кредитов. Какова судьба денег — не трудно догадаться.

Я спрашивал, почему этим людям дали кредиты.

— А что нам с ними делать? Раз привезли людей, надо их хоть как-нибудь устроить.

Удивительного во всем приключении нет ничего: из Тихонькой, действительно, трудно, почти некуда ехать человеку, который не имеет специальности и хочет заниматься земледелием: фонды, действительно, не подготовлены, дорог и жилищ, действительно, нет. В бараках поэтому застревают не одни инвалиды. В жуткий барачный быт втягиваются и люди трудоспособные. Они разлагаются и деморализуются. Сколачивание «коллективов» вроде описанного — бытовое явление.

Среди барачных жителей складывается поневоле какой-то особый, жуткий быт. Некоторые умудряются получать переселенческие кредиты и ссуды сидя в бараке, и проедают их, даже не выехав на землю. Другие, менее изворотливые, нищенствуют.

Те, кто вырываются из барака, не имея никакой возможности добраться до земледельческого труда, оседают в поселке и устраиваются, кто как может.

Одни проедают кредиты, другие ищут случайных заработков, третьи ремесленничают или дают домашние обеды.

И все это только результат того, что колонизация была поведена без подготовки и без плана.

Дальневосточный краевой комитет партии резко осудил приемы и результаты работ в Биробиджане. Краевой комитет констатировал невыполнение целого ряда директив и промахи в основных статьях руководства, — в жилищном, дорожном и колхозном строительстве.

Эта глава была уже написана, когда пришло сообщение об образовании нового административно-хозяйственнного органа, в руках которого будет сосредоточено руководство колонизацией Биробиджана.

Можно теперь надеяться, что другой бытописатель, который посетит Биробиджан через год-два, увидит другие, разумные порядки и другие, радостные картины. Край вовлекается в систему больших промышленно-колонизационных комбинатов. В создание хозяйства Биробиджана уже в ближайшие годы вкладываются миллионы, и на сей раз не на началах растерянного и беспомощного кустарничества, как это было до сих пор, а на началах ответственного делового расчета.

Евреи привлекаются к работе во всех предприятиях в качестве основной рабочей силы, — в этом тоже залог планомерного развития колонизации.

Я с радостью и волнением прочитал газетную заметку о начатии изысканий по прокладке железнодорожного пути из Тихонькой в глубь района, на Амур.

Я верю, — пройдет какое-то время, и угрюмая тайга расступится перед победоносным шествием нового колонизатора; вековые болота будут вынуждены отдать свои необозримые пространства под огороды, сады, плантации, питомники и тучные пастбища; хорошие дороги деловито забегают там, где еще недавно я утопал в трясине; фабричные и заводские гудки будут прорезать воздух там, где не было от сотворения мира других звуков, кроме гула тайги и рева зверей.

И новый человек народится в этой стране. Еврей принесет в дремотную первобытность тайги свой неутомимый и требовательный урбанизм и возьмет от тайги ее спокойствие, уверенность и силу. Первые два года останутся в памяти колонистов, как тяжелый сон. Об этих годах они будут рассказывать приезжим, но те будут слушать рассеянно, ибо ничто вокруг не будет напоминать былые годы.

Однако между мрачным вчера и светлым завтра лежит и трепещет борьба и злоба сегодняшнего дня. Сомнения вокруг Биробиджана еще не улеглись, споры еще не утихли.

Именно поэтому надо, я думаю, показать сегодня во всей возможной полноте те трудности, среди которых протекали первые два года освоения Биробиджана.

Эти годы были годы экзаменационные. Биробиджан экзаменовался на звание страны, заслуживающей колонизационных затрат и усилий.

Еврейские бедняки, голодная еврейская голытьба экзаменовалась на звание трудовой массы, могущей оплодотворить эту дикую землю. Природа подготовила к экзамену два года стихийных ливней. Люди приготовили бесплановость, бесхозяйственность, нераспорядительность и суматоху. При этих обстоятельствах каждый оставшийся в Биробиджане колонист — живое свидетельство и привлекательных свойств этой страны и могучей воли еврейской массы к труду и к жизни.

Нужно по совести признать: если в Биробиджане все же осело за первые полтора года свыше тысячи, человек, если значительная часть ест уже свой хлеб, если все же загорелось в тайге хоть несколько электрических лампочек, если забилась хоть кое-какая жизнь, то экзамен выдержан обоими кандидатами.

Жизнь будет! Да будет жизнь!

Я написал эту главу осенью 1929 г. Надвигалась зима, когда я уезжал из Биробиджана. Казаки готовились к белкованью, — покупали собак, продавали собак, кормили собак. В факториях Госторга и Охотсоюза толпились люди, — закупали ружья, дробь, порох. Прикидывали ружья к плечу, — пробовали прикладистость. Торговались насчет нормы дроби. Дома извлекались из чуланов унты, чинились рамузы, дохи, шапки, седла, заготовлялся хлеб, сухая рыба, табак. Сговаривались компаниями — кому, с кем и куда ехать, в какую сторону, к какому зимовью.

Охотники собираются группами по 6–7 человек. Они уходят верхами, на коней навьючены припасы, убогий провиант, топор, ведерко. Расположившись в тайге, в зимовье, коней отправляют с мальчишкой домой, а сами остаются. От зари бродят они по лесу и стреляют. Месяц живут так, два, — пока хватит провианта. Потом навьючивают мешки с пушниной себе на плечи и отправляются пешком домой — за десятки километров — обросшие, немытые, но с добычей, которая обеспечит их на год.

Надвигалась зима, когда я уезжал из Биробиджана. Уже выпал первый снежок, и стадо косули оставило всполошенный след на долине за селом, в котором я жил.

Мне часто приходила в голову мысль, — ну, а как перезимуют евреи? Что будет с этими бедняками? Что будут делать зимой эти худосочные, бледные люди с посиневшими от истощения губами, босые, в рваных калошах на босу ногу; что будут делать они, их несчастные жены, их золотушные дети?

Зимой тайга стоит прозрачная, — кустарник, лианы, трава — вся таежная мелочь — удирают от мороза. Остаются одни только суровые лесные старики — кедр, пихта, дуб. Приходят морозы в сорок градусов, — тогда скрипит дуб, охает пихта и кедр угрюмо скрежещет.

Никто не мог сказать, что будет с евреями. Небо стояло голубое, но голубизна была холодная. Суров был шатер на чужой стороне.

Однако, случилось так, что в конце лета 1930 г., т. е. ровно через год, мне довелось снова посетить Биробиджан. Неожиданно я сам оказался тем «другим бытописателем», от которого ждал сообщений насчет ближайшего биробиджанского будущего.

В день моего приезда я имел случай съездить в Вальдгейм. Помню, год назад при поездке сюда моя лошадь едва не сломала себе ноги, провалившись в яму. Сейчас между Тихонькой и Вальдгеймом лежит широкая американская дорога, усыпанная гравием. Болото она проскакивает по дамбе, а в тайге идет ровной аллеей. Прошлогодние вальдгеймские домики стали похожи на спичечные коробки, потому что рядом с ними выросли новые дома — коттеджи в шесть квартир, с широкими верандами, с просторными комнатами. Вальдтейм — колхоз. Ведь я был здесь в памятный иом-кипур, когда этот колхоз закладывался. За этот суровый год колхоз построил школу, клуб-столовую на 500 человек, здание сельсовета, агропункт, конюшню на 150 коней, коровник на 200 коров, свинарник на 200 свиней, инкубатор на 2000 мест, пасеку на 300 ульев и изумительный огород. Здесь есть почта, телефон, у въезда поставлена триумфальная арка.