— Что же тут думать? — спросил я.

— А то думать, — спокойно ответил старик, — что одна тварь об другую живет и у всех разум один, а одна тварь другую истребляет. И так само человек, в той же куче посередке.

Старик кончил свое молоко с хлебом и, аккуратненько сгребая со стола крошки, протянул:

— Только того охотника, который сюда русского завел, тунгусы убили потом и ушли из этих мест, и больше их не видели. Потому что наделали себе беды на свою голову: теперь зверь отсюда чорт его знает куда бежал. В прошлом году зимой на курорт пришла козуля неизвестно каким путем, и тут же ее собаки порвали. Прямо, на куски порвали. Самое у столовой. А больше зверя нет. И тунгусы ушли. Сейчас они километров за триста живут, аж в Тырме. В прошлом году они приносили раненого на горячий ключ. Огнестрельная рана у него была, и они его триста километров тайгой волокли. А потом уехали и больше их не видно. Потому что бесполезное это стало место. Нечего тут больше охотнику делать.

Я уехал от старика. Конь цокал по сухому грунту, и осыпь измельченных валунов скатывалась из-под его ног вниз, в обрыв, заросший сумасшедшей зеленью. Мелкие, как мотыльки, птички стаей перелетали впереди меня с места на место. Показались строения Кульдура. Они лежат на вулканической площадке, точно на дне глубокой тарелки, возвышенные края которой заросли густым лесом.

Я в этот раз не остановился там, я проехал мимо, в горы. В горах нет ни дорог, ни тропы, никаких следов человека, и грандиозный мир дремлет нетронутый под серебряной шапкой снегов.

Я видел природных хозяев Биробиджана.

В Тихонькой я проходил по улице, и меня позвал к себе знакомый.

— Скорей бегите за аппаратом и приходите снимать! Такая есть модель!.. — сказал он мне через окно.

…В кухне, спиной к дверям, сидела широкоплечая женщина в черном пальто. Вокруг нее столпилась семья моего знакомого и его квартирные хозяева — казаки.

— Во, во, смотри! Товарищ пришла. Он твоя снимай мало-мало! — воскликнула хозяйка при моем появлении.

Это был образец того путаного и ломаного наречия, на котором здесь говорят коренные восточные жители. Русские почему-то тоже прибегают в разговоре с ними к этому своеобразному языку.

— Не бойся! Твоя будет карточку получи.

Эти слова относились к женщине в черном пальто, которая грузно сидела на сундуке спиной к дверям. Я обошел ее со стороны и заглянул в лицо.

Я никогда не видел такого лица. При низком лбе скулы были настолько широки, что ширина лица была больше его длины от основания лба до подбородка. Носик маленький, похожий на пуговку, похожий, верней, на нос обезьяны; глазки еле видны из узких щелей. К тому же лицо было очень мясисто и щеки красны, как куски сырого мяса.

— Сколько ей лет? — спросил я.

Она сама ответила тоненьким, почти детским голосом:

— Моя дуацать.

По сложению ей можно бы накинуть еще столько же. По типу женщина была не китаянка и не кореянка. Я подумал — она из племени гольдов: их много живет в Хабаровском округе. Однако женщина была не гольдка.

— Моя — удэ-хе, — сказала она.

Она встала, пальто на ней распахнулось, и я увидел платье своеобразного покроя из китайской дабы, а может быть, из рыбьей кожи, как носят племена орочи и удэ-хе.

— Ну, снимай платок! — приказала хозяйка. — Товарищ твоя снимай буди на карта.

Женщина смотрела растерянно и не соглашалась.

— Моя боюсь, — робко сказала она мне. — Моя шибко боюсь. Твоя скажи папенька, потом папенька моя ругай.

Казачка раскричалась;

— Да не, елова голова! Только ему делов к твоему папеньке бегать. Не будет он папеньке скажи. Не будет! Скидавай шалейку! Так-то оно красивше будет…

Дикарка все не решалась. Но хозяйка была настойчива и в конце концов убедила ее снять пальто. Она согласилась также скинуть платок, и тогда открылись ее волосы, — черные, как смоль, и необычайно жесткие. Они были расчесаны розным пробором и заплетены в две недлинных косы до плеч, туго обвитые красной тесьмой почти во всю длину. Сзади волосы были скреплены самодельной пряжкой, обшитой бусами, блестящими шинельными медными пуговицами и тусклыми пуговицами от брюк.

Женщина быстро схватила со стенки зеркальце, поставила его на койку, села на пол и стала тщательно охорашиваться. Она поправляла волосы, одергивала платье, прилаживала бусы. Она делала все это быстрыми, торопливыми движениями. Потом грузно пересела на сундук и замерла в неподвижной позе, как каменное изваяние.

Она — дочь удэхейского шамана. Ее семья живет километрах в 15, вниз по Бире, недалеко от полустанка Трэк Уссурийской дороги. Живут в легкой яранге, в лесу, у берега реки, в той первобытной простоте, в какой человек жил в далекие времена, когда отложилась и застыла дикая природа здешних мест. Живут охотой и рыбной ловлей.

Рыбу бьют острогой. Ночью выезжают в утлых лодчонках на реку. Зажигают факелы из кедровой лучины и освещают воду. В рыбьем царстве получается целая сенсация, и население реки сбегается к освещенному месту. Тут-то рыболов и действует острогой — меткими ударами он накалывает рыбу на острие, точно забирает вилкой. Для этого нужна совершенно феноменальная, прирожденная меткость: и шмыгающая в воде рыба и погруженная в воду острога видны глазу охотника в преломленном виде, в неверной пропорции расстояния. Приходится сочетать условия движения всех трех данных: движение рыбы, движение воды и движение остроги. Но удехэ блестяще владеют этим искусством, так как природа не дала им ничего кроме него для борьбы за существование.

Удэхейцы, начиная с шестилетнего возраста, ловят рыбу острогой в таежных стремнинах. Они также исключительные по меткости охотники. Охотятся на зверя даже девушки. Впрочем, та, которую я фотографировал, сказала мне:

— Моя стреляй не люби. Моя раз стреляй— сердце треснуло, больше стреляй не люби.

Но ее сестры стреляют. Я видел квитанцию фактории Охотсоюза в приеме у них белок и колонка.

— Моя мало-мало мука возьми, мало-мало планики. Папенька махолка люби, — моя мало-мало махолка возьми.

У удэхейцев курят все, даже малые дети. В яранге можно видеть, как четырехлетний бутуз, накормившись грудью матери, лезет в карман за трубкой, махоркой, набивает, закуривает от костра и благодушно отваливается на изюбриную шкуру. Кейфует.

Удэ-хе значит — лесные люди. Сейчас их осталось тысячи полторы: они стали исчезать под давлением китайской, а затем и русской колонизации. Они не только не способны ей сопротивляться, но даже не умеют ее принять и подчиниться. Они прирожденные рыболовы и охотники и всегда были в самой бессовестной эксплоатации сначала у китайских, а потом у русских купцов. Они никогда не умели ничего противопоставить угнетению, кроме самой робкой покорности. Спирт, наркотики и побрякушки — вот цена, за которую они отдавали самые дорогие и редкие меха. Это было дикое хищничество, безрассудное к тому же, ибо оно привело этих исключительных охотников к постепенному вымиранию. В безалаберном хозяйстве российского государства часто резали золотоносных кур!.. Удэхейцы целыми семьями слепли от трахомы и умирали от голода, так как не могли выбраться из тайги, и никто никогда и не подумал прийти им на помощь.

Та небольшая кучка, которая сейчас уцелела еще, живет, главным образом, в тайге на склонах Сихотэ-Алиня и в бассейне Имана. На берегах Биры живет, повидимому, небольшая отколовшаяся горсточка племени.

У Тихонькой Бира образует почти у самого берега, шагах в пятидесяти от него, небольшой песчаный островок. Когда удэхейцы привозят в Тихонькую рыбу на продажу, они никогда не пристают к берегу, а высаживаются на островке.

Кто-нибудь один уносит в село рыбу, а остальные разводят на островке костер, варят пищу или спят. Удэхейцы робки, их ошеломляет жизнь села. Дома, улицы, автомобиль, тракторы — все это пугает их, как извержение вулкана. Убогое село Тихонькое производит на этих жителей тайги впечатление какого-то сумасшедшего Чикаго. Они боятся лишний час провести в этом страшном городе и скромно остаются в стороне, на отмели островка.