Окинув всех нас взглядом, она вышла немного вперед и стала представлять монотонным голосом.

— Вот это мои девочки. Они болезненные, — пояснила она. — Если не лечить их сейчас как следует, то у них у всех будет чахотка. Вот это мой мальчик. Он нервный. Он стал нервный после погрома. Он испугался, когда резали дедушку. А это мой старший сын. У него, извините, глаза как у Александра Македонского, — один светлый, один темный, но он все-таки видит. Хотя плохо, но все-таки он видит.

«Что это еще за глаза Александра Македонского?» — недоумевал я и вспомнил, что, кажется, действительно, у полководца были глаза разного цвета.

Чуть-чуть повернувшись и указывая кивком головы на старика, который неловко топтался и прятался позади нее, еврейка бросила:

— Муж.

Закончив представление, она сложила руки на животе и неподвижно уставила свои выпученные, как бы остекляневшие глаза в одну точку.

Воцарилось тяжелое молчание.

Как попали сюда эти люди? Кто прислал их бороться с тайгой?

Еврейка сказала наконец:

— Мой сын, у которого глаза как у Александра Македонского, дома чесал шерсть и приносил в дом заработок. Дай бог, чтобы все дети приносили такой заработок.

Сказав это, она опять умолкла и опять уставила неподвижный взгляд в одну точку. А мы продолжали сидеть, попрежнему не зная, что надо сказать. Старуха опять заговорила:

— Мне пятьдесят лет. Ну, может быть, сорок девять лет. Но меня еще ни разу в жизни никто не обманул. Вы слышите? Ни разу в жизни! Но здесь…

Она перевела дух:

— Здесь меня обманули…

Мы молчали.

— Потому что у нас в местечке, в Тальнике, нам обещали землю и говорили: «Езжайте в Биробиджан!» И вот мы приехали, и мы гнием в бараке и голодаем. Мы проели все с себя и теперь мы хотим домой.

Помолчав, она продолжала:

— Мы здесь десять дней, и уже пять дней, как мы кормимся милостыней. Мы собираем подаяние. Отпустите нас домой!

У нее был сухой, деревянный голос. Она говорила медленно, монотонно и тихо, все время не отводя взгляда от какой-то точки за окном. А за окном с утра шел холодный дождь. Она говорила, не глядя на нас, а подняв голову над нашими головами, и неподвижно смотрела за окно. У нее был вид помешанной. Восьмеро детей безмолвно теснились у печки. Муж понуро стоял в стороне. Я давно не видел людей, которые были бы так пропитаны горем.

— Вот видите, — как бы оправдываясь, сказал мой сосед, — кого нам сюда присылают!.. Из Рогачева была прислана целая партия таких инвалидов, — хромые, слепые, глухие, эпилептики. Из Умани — тоже целая группа нетрудоспособных стариков. Из Смоленска прислали душевнобольного, которого пришлось здесь поместить в больницу. Из Минска и из Одессы — зарегистрированных воров-рецидивистов. Из Бобруйска — веселых женщин! Биробиджан хотят обратить в какое-то свалочное место! Можно подумать, что за счет колонизации объявлена широкая разгрузка больниц, собезов и мест заключения!

А вереница барачных жителей все шла.

Ввалилось семь евреев. Мне особо запомнились трое; один приземистый, давно небритый, в пальто, надетом на один рукав; на второй руке у него была перевязка. Все время он размахивал больной рукой и локтем расталкивал остальных. Другой был высокий, рыжий, с быстрыми и подозрительно бойкими глазами. Третий был хилый, вялый, изможденный. На нем были грязные рваные калоши на босу ногу. На руках он держал чахлого и зловонного грудного младенца. У еврея был вид профессионального нищего.

Эти семеро вошли гурьбой и столпились у стола. Тот, у которого была перевязана рука, протолкался вперед и бойко заявил:

— Готово! Дело идет! Пишите ордер!

Из дальнейшего выяснилось, что эта группа хронических барачных жителей сколотила коллектив и находит, что пора писать ордер на кредиты. Рассуждение было такое:

— Вы сами видите, что из Тихонькой некуда ехать! — начал рыжий. — Там, где есть годная земля; и дома, там уже живут. Как мы можем двинуться, — семь семейных человек, — в тайгу или в болото, раз там негде жить?

Человек с перевязанной рукой перебил его:

— Мы придумали другой выход! Мы можем поселиться в Биракане и устроить там коллективную молочную ферму. Есть подходящий дом.

— Давайте деньги! — вставил человек в калошах.

Кое-кто из переселенческих работников, у кого, повидимому, наметан глаз, заметил:

— А не рассыплется ваш коллектив, не станете вы ссориться, когда поселитесь все в одном доме?

Тут все стали весело хлопать друг друга по плечам. Человек с перевязанной рукой, подлавливая плечом сползавшее пальто, хлопал каких-то двоих и приговаривал:

— Мы? Мы поссоримся?

Рыжий подмаргивал и смеялся:

— Мы развалимся? Мы?

— Мы такие товарищи, — сказал еврей в калошах, — что могут падать с неба камни, а мы не разойдемся!.. Это мне нравится! Мы, и вдруг разойдемся!..

Остальные сочувственно гудели и хлопали друг друга по плечам.

Комиссия постановила обследовать дело на месте и выделить двух членов для поездки в Биракан. Надо было осмотреть имущество, ознакомиться с хозяйственными возможностями.

Я тоже поехал. Перед вечером, часов в семь мы были на вокзале. Пришли и некоторые члены коллектива. Однако выяснилось, что коллектив распался.

— То есть он не распался, — пояснил еврей с перевязкой. — Но просто мы разошлись. Четверо выступили, и пусть с ними знается нечистая сила! Даже лучше!.. Это же были заведомые лодыри и жулики.

— Как лодыри? Как жулики? Ведь утром вы говорили…

— Что было утром, не надо вспоминать вечером. Я вам говорю, что так лучше. Тем более, что мы имеем четырех других на их место. Это уже настоящие. Поверьте, это золотое дело — коллектив в Биракане. На него много желающих.

— Почему, в таком случае, откололись утренние четыре человека?

— Что вам непонятно? Поссорились мы, и кончено…

Биракан в двух-трех часах езды на запад от Тихонькой. Это волшебное место. Поселок расположен у подножия горы. Внизу вьется железная дорога и гудит бурливая Бира. Горы покрыты лугами и лесом. В глубине гор — целебные серные источники и курорт Кульдур.

Дом, который хотели купить переселенцы, уже не продавался. Впрочем, они нашли другой. Хозяин просил четыре тысячи за усадьбу. Осмотрев ее, измерив и составив опись для доклада в Тихонькой, мы пошли, в ожидании поезда, пить чай в китайскую харчевню. Здесь у моих переселенцев разыгралась фантазия.

— Значит, в конюшне ставим лошадей! — начал один.

— Живем только во флигеле. Дом оставляем под наем.

— Устраиваем заезжий дом для больных, которые едут на Кульдур.

— Китайцу столовку закроем…

— Наши жены не хворые держать столовку…

— Позвольте! — воскликнул я. — Ведь вы имели в виду молочную ферму?!

— Одно другому не мешает. Ферма — фермой, а заезжий дом особо, и столовка особо, и извозчичьи лошади особо.

Аппетиты разгорались. Компаньоны уже видели себя главными поставщиками продуктов на курорт Кульдур. Был поднят вопрос о снятии в аренду станционного буфета. Но в харчевню вошла молодая еврейка в потрепанной кожаной куртке. На руках у нее был грудной ребенок.

Мои спутники, повидимому, знали ее и стали забрасывать вопросами:

— Ну, что?

— Нашла?

— Нет? А где он?

Еврейка опустилась на стул и раздраженно сказала:

— Такой сволочь, такой дурак! Он думает, я его не найду. Он думает, что если он мне говорит, что едет ходоком в Крым, так я ему верю. Ничего, я уже знаю, где он!

Из дальнейшего я узнал, что у молодой особы сбежал муж. Он пытался убедить ее где-то в Умани или в Балте, что едет устраиваться в крымских колониях и когда устроится, вызовет ее. Сам же он уехал в Биробиджан. Она узнала об этом и пустилась за ним в погоню. Но и он принял свои меры:

— Теперь он на Сахалин подался, такой идиот! Ну, ничего! Все равно. Я еду на Сахалин, аж у него в глазах потемнеет.

Только появление этой особы отвлекло моих евреев от дальнейшего развертывания планов насчет их будущей жизни в Биракане.