— Пишет, что в Западной Германии многие сейчас увлекаются Брехтом, — вставляет Герберт. — Книги, спектакли по его пьесам, пластинки со стихами и песнями… Но молодежи этого мало! Бунтующие студенты на свои деньги печатают его произведения. Появляются так называемые «пиратские издания», сделанные…ого как!., на свой вкус и без спроса у наследников. Для Брехта нет рамок… Его часто играют в рабочей самодеятельности. Особенно в постоянных театральных группах, с интересом к политике. Сходных с теми, в каких выступали когда-то Грета и та западная Герта! Люди стареют, уходят, а он остается!..

Герта включает проигрыватель.

Сначала — это стихи из цикла «После смерти моей сотрудницы М. Ш.».

Женский голос начинает мелодию поэтического реквиема, похожую на сдержанную скорбь шагающей похоронной процессии, торжественную печаль прощающегося коллектива единомышленников:

Затем, в другом стихотворении, боль случившегося целиком переключается на одного лирического героя. Потрясение слишком всеобъемлюще — затронуты мысль, воля, широкая сфера жизненных представлений, весь привычный образ действий, включая главное занятие — творчество:

Мир вещей и предметов в поэзии Брехта таит и обнаруживает обычно не просто присутствие человека, его постоянную характеристику, как в традиционных «натюрмортах», но процесс проникновения человеческой мысли в реальность, активность воздействия на нее. Поэтому особой грустью овеяно стихотворение «Руины», которое читает вслед за тем сильный, притушенный скорбью голос:

Раньше я, кажется, не представлял, насколько для Брехта вещи — лишь «ответы», которые получает от жизни человек. И насколько потому с уходом «вопрошающего» они превращаются в бессмысленные «руины».

Теперь на пластинке цикл — «Песни солдата революции», написанный в 30-е годы.

Голос декламатора меняется. Интонация совсем икая, боевая, маршевая. От стихов веет молодостью, избытком нерастраченных сил. Верой, что до полной победы общего дела перестрадать осталось совсем немного.

И для такой победы не жаль никаких личных жертв, невзгод и лишений:

«Мне, солдату революции, все равно, где я живу. Всякая комната, пусть темная и маленькая, нужна мне только как бастион. Только как позиция, где я устанавливаю орудие. ||И о городах — весях не забочусь я. Я тотчас вижу, чего им недостает. В большинстве не местность плоха, а сума, которая имеет наглость властвовать над нею. Этой суме надо давать отпор. Тогда будет сносно повсюду на земле. || И в дружеских привязанностях также не нуждаюсь я. Потому что всегда по первому зову являюсь в свою часть. Выстроившиеся там — мои друзья. Даже если я никогда прежде не видел их. Я без труда различаю в них друзей: они готовы бороться вместе со мной…»

«Сурова мораль героев! Их нравственный кодекс в пору высшего ожесточения схватки… — думаю я, слушая звучный песенный такт знакомого стиха. — Ведь этот революционный подвижник из стихотворения Брехта сам для себя уже не плоть и дух неповторимого существа, а лишь вместилище и орудие правого дела!.. И притом это не просто рожденный поэтическим воображением образец рыцаря революции, некий призывный романтический идеал нравственности борца. Но и отражение сущего. Почти так оно и бывало нередко в действительности!..»

А на пластинке уже новое стихотворение. Декламатор чеканит крылатые строки. Это, как прямо назвал его автор, «Устав для солдата М. Ш.»:

«…Чего не забывает солдат и о чем, напротив, он помнит всегда: если преодолены трудности горных хребтов, это значит, начинаются трудности долин».

По ритму это, пожалуй, маршевая песня. И повторяющийся ее припев — бесшабашный, переливчатый. Вероятно, голос тут должен был бы состязаться с простейшим оркестровым ансамблем, может быть, аккордеоном, ударником, гитарой. Бороться с ним и присвистом, и даже ухарским покриком:

«Трудность, я дам тебе совет: не связывайся со мной! Я — солдат. Так что лучше оставь-ка ты это!»

Голос чтицы речевыми средствами прекрасно доносит музыкальное богатство стиха Брехта. Содержащуюся в нем молодую задиристую энергию, смелость заклинания. не изведавшего еще тупой боли многолетних поражений и безвозвратных утрат:

«Солдат марширует (даже если хромает). Пока он не умер, он не побежден. Место, где он лежит, можно считать отобранным напрочь.

Место, я дам тебе совет: не связывайся со мной! Я — солдат. Так что лучше оставь-ка ты это!»

Со стены смотрит страдальческий портрет Греты… На диване добродушно откинулся притомившийся Герберт… Хозяйка задумчиво разглаживает складку на скатерти…

Мы выходим во двор. Уже совсем вечер. В оранжевых снопах света, проникающих сквозь яблоневую листву, роится и пляшет предзакатная мошка.

— …Ну, а может, все-таки послезавтра в турпоход с нами, а? — пожимая руку, спрашивает Герберт.

С материнской приветливостью глядит при расставании всепонимающая Герта.

На обратном пути к станции у меня из головы не выходили два этих близких человека и две столь разных жизненных участи — Грета и Герта.

В первооснове, пожалуй, было то самое чувство, которое поразило меня еще при первой встрече с Гертой, когда она из архивно-книжного прошлого приехала в Берлин на велосипеде. К радостному изумлению примешалась тогда и какая-то горчинка смутной обиды на судьбу за то, что она так неровно делит свои привязанности.

И за плотный счастливый день пребывания в Фредерсдорфе, когда мы в игрушечном кораблике добряков Ганишей как бы уплыли в дали времени, сходное чувство нет-нет да шевелилось снова.

«…A та? — в какой-то момент подумал я. — Она сгорела тридцать пять лет назад. И мы не знаем даже, где похоронен ее пепел…»

Теперь мне хотелось не то чтобы поколебать какие-то звенья в неотразимой причинности этих двух жизненных исходов, хотя и это тоже. Но, скорее всего, решить для себя, а точнее сказать, заново перепроверить на двух этих судьбах вечный вопрос: как же стоит жить на земле человеку? Так ли, как Грета? Или так, как Гопхен?

Ведь, бывая в иных странах и вглядываясь в чужие жизни, мы в конечном счете думаем о своей земле и о самих себе.

Давно сказано, что судьба человека — это его характер. Истина, понятно, неполная. Поскольку не учитывает такую совсем не пустяковину, как случай. Но в главном вроде бы верная.

При всем том, что Герта казалась по характеру до прозрачности ясной, размышляя о ней, я не мог свести концы с концами…

Прежде всего — редкая везучесть этой женщины, как бы предреченная еще детским ее прозвищем — Гопхен. И явная невезучесть Греты. Что тут шло, действительно, от рока, от случая? А что от характеров, от избранного пути?