Случай милостиво относился к Герте. Это несомненно.

Хвори и недуги не липли к ней и ее семье.

Сумасшествия и беды фашизма Герберту и ей удалось пересидеть под тихими деревенскими крышами, не накликав неприятностей на себя даже подозрительной перепиской с сестрой и наездами в Данию. Видимо, слишком уж собственная их жизнь была как на ладони.

И даже пожар мировой войны лишь краем опалил семейство Ганишей. Военным мастерским нельзя было обойтись без специальности слесаря-электрика, и Герберт избежал призыва в армию. И бомбе было суждено погасть в родительский дом, а их домик уцелел среди почти всеобщих приберлинских развалин…

Мы еще очень плохо знаем, когда и как свойства человеческой натуры, заложенные с детства, так сказать, изначальное мироощущение личности, преобразуются в осознанные убеждения, в склад поведения, в мировоззрение, в способ существования.

Не исключено, что удачливость помогла Герте сберечь и пронести через жизнь в нерастраченном виде то, что сызмала составляло основу натуры Гопхен. Доброту, бессребреничество, легкость нрава, душевную простоту… В чем-то уберегла, охранила ее и не помешала стать той веселой праведницей, какой привыкли видеть ее окружающие.

«Но постой! — одергивал я себя тут. — Ведь удачливость только в ряде случаев облегчает человеку борьбу за жизнь. И вовсе не устраняет разнообразного множества других обычных трудностей на его пути.

Не думаешь же ты в самом деле, что физическое и нравственное здоровье этой семьи, ее доброе согласие и благополучие держатся сами собой? А не требуют массы каждодневных незаметных усилий? Ведь сама любовь супругов, мало не доживших до золотой свадьбы, — не просто удача, но и подвиг своего рода.

Или возьми отношения с внешним миром. Нельзя же представить себе такой картины, чтобы в пору фашизма вся деревенская округа была одинаково безучастна к тому, что Ганиши получают почту от опальной эмигрантки и постоянно навещают ее в Дании? И чтобы в атмосфере тогдашнего нацистско-патриотического угара это могло считаться похвальным для граждан Третьего рейха?

И еще важная деталь. Не кажется ли тебе, что если Брехт (судя по отзывам в письмах и дневнике) видел в простых людях, родственниках Греты, полезных собеседников и ценителей своих произведений, то для этого были и духовные основания? Начиная с определенного сознательного выбора политических симпатий также и с их собственной стороны?[28]

Или взгляни чуть иначе на такой факт. Не приходит ли тебе на ум, что если Герберт за шесть лет войны не дал сделать из себя пушечное мясо, то причиной тому был не один только счастливый билет, спрос ремонтных мастерских на его специальность? Разве мало было и других желающих остаться в живых! И могло ли тут обойтись без уловок, хитростей, активных отлыниваний с его собственной стороны? Без напряжения ума и воли «маленького человека» и его борьбы за жизнь против чуждой ему государственной машины? Ведь, как показало время, остаться честным и выжить для маленьких людей в ту пору нередко и означало победить.

Или помнишь еще такую черту: бескорыстную готовность этих людей стушеваться на задний план, отдать, если надо, собственное добро, так просто сказанные слова: «молодым нужнее»?..»

Много подобных вопросов ставил я себе.

И что же получилось в результате?

Выходило, что сама везучесть Герты иной раз была лишь кажущейся. Обусловленной устойчиво активным отношением к жизни.

И что Герта осталась Гопхен не игрой случая, а пожалуй, наперекор обстоятельствам, вопреки давлению и даже натиску среды. Свое право жить по влечению натуры она отстояла в борьбе. А судьбу ее такой, какая есть, вылепили в конечном счете характер и воля.

Вот какая получалась неожиданная парабола!..

«Но если это так, — продолжал рассуждать я, — тогда придется сделать и другой вывод. Характеры сестер в основе не столь уж различны, как это кажется поначалу. А напротив, в них много общего, хотя и выразившего себя в разных сферах. Это — стремление жить по законам своей натуры, праведничество, активная доброта…

Но где же тогда та грань, которая отделяет самого хорошего обычного человека от человека-добровольца, такого, как Грета?» — думал я.

И после некоторых размышлений и сопоставлений приходил к следующим выводам.

Все дело, очевидно, в общественных масштабах идеи, которой посвящена жизнь, и в той степени жертвы и самоотдачи, на какую способен ради нее человек. Ведь добровольцы потому так и называются, что идут туда, куда не решится пойти каждый. Развитое чувство гражданского долга, повышенной ранимости совесть или ярко выраженное призвание — это и есть, видимо, тот особенный душевный дар, который делает этих людей крупными и заметными среди других.

Джордано Бруно, давший сжечь себя на костре, врач, прививший себе смертоносную вакцину, педагог, добровольно пошедший со своими учениками в печь фашистского концлагеря… Все они были такими же солдатами идеи, как Жанна д’Арк, как Софья Перовская, как многие мученики революции.

Эти люди знали, на что шли. «Кто не горит, тот коптит. Да здравствует пламя жизни!» — восклицал Николай Островский.

«Если я не горю, если ты не горишь, если он не горит, то кто же развеет тьму?» — спрашивал Назым Хикмет.

Эти люди не терпели небокоптительства. И умели рисковать.

Вероятно, более чем кому-либо, им был ясен простой и всеобщий механизм земного существования, именуемый словом «выбор». Жизнь так устроена, что человеку постоянно приходится отказываться от одного во имя другого. При определенных обстоятельствах обычный способ существования, обычные поступки и средства не годятся для достижения высокой цели. Вот тут-то груз на себя и берут солдаты идеи!.. Подвиг требует подвижничества, то есть разных степеней самоограничения, вплоть до самоотречения. Только такой ценой и покупается, к сожалению, любое движение человечества к истине, добру и справедливости.

Вспомнил я тут и наши давние отечественные дискуссии о так называемом «маленьком человеке».

Одни участники этих споров восхваляли «маленького человека» за его бесхитростное существование, естественное бытие. Говорили о несметных богатствах души «маленького человека», к которым что-либо прибавлять, пожалуй, лишь портить и которые чуть ли не грех растранжиривать на суету великих дел. Другие, наоборот, уничтожали само понятие «маленький человек», утверждали, что нет «маленьких» людей, а есть лишь мелкие души. Все честные люди делают одно общее полезное дело. И каждый «маленький человек» с большой душой уже по одному этому велик.

И мысль моя снова возвращалась к только что покинутому домику Ганишей.

«Эка, ведь ты высоко хватил! — осекал я себя. — Жанна д’Арк!.. Подвиг!.. Дискуссии!..

Может быть, к Брехту и Маргарет Штеффин это и имеет известное отношение. Но как-то неловко мерить книжными образцами человека, с которым недавно обедал. Да и в литературном обиходе часто все бывает значительно проще. Пусть Герта хороший человек, даже праведница, но жизнь прожила простую и неприметную. И не будь у нее такой сестры, разве стал бы приезжать к ней иностранец и вести с ней многочасовые умные беседы?!

Ого, уж очень ты расхорохорился! — сказал я себе. — Больно ты нужен Гопхен! Ведь это ты радовался полученным у нее бумажкам из семейного архива, а не она. Сама она избавлена от тщеславия, у нее в натуре раздаривать себя людям. Да и установил же ведь ты, что в характерах обеих сестер много общего…»

И тут меня поразила новая параллель. Насколько эта открывшаяся в ходе размышлений психологическая общность, в сущности говоря, в духе идеи Брехта — о соотношении так называемых «маленьких» людей и героических личностей.

Конечно, возможность такого рода сближения характеров двух сестер с последующим повествовательным эффектом я мог вообразить себе заранее, скажем, еще до близкого знакомства с Гертой. Но затем это ни к чему бы не повело, кроме тщетных попыток насилия над материалом. А тут не надо было ничего придумывать и конструировать. Сама жизнь подтверждала мысль Брехта на одном из примеров близкой ему человеческой среды.